Шимон Крайтман

не ангелов трое —

три путника, что забрели,

и сели за стол,

и сандалии пыльные сняли.

мы ели мясное, мы пили вино из грааля,

из глиняной кружки, по-нашему.

терпкой земли

плоды на столе, у огня копошится жена.

сидели, смотрели, жевали, смеялись, курили.

неважно, о чём говорили,

пока говорили —

шумели деревья,

и не начиналась война.

накрапывал дождь,

и стрекозы прилипли к листве,

от страха дрожащие крылья сложив за плечами.

сидите, ребята,

у нас на десерт крем-брюле.

сидите, ещё далеко вам до живоначальной,

где нету меня,

ни жены моей нет, ни рагу

(ну, правда ведь, вкусно?),

ни пыли, ни грубого плуга,

ни капель, что дуба кору обдирают упруго…

а имя Создателя я для себя сберегу

на всякий пожарный

в сарае, подальше от глаз,

в распаханной почве, в отёсанном камне,

не где-то

в заоблачных высях, а здесь, за углом, среди нас.

сегодня плюс сорок…

какое тяжёлое лето.

потом докурили,

потом они встали, смеясь,

потом на дорогу я фиников дал им и хлеба.

потом они вышли

и пялиться стали на небо.

и так и пошли.

и идут.

и война началась.

прохлада в море пряталась, как тот

еврей во время обыска в подвале…

и комары притихшие стонали

и ожидали, что жара пройдёт.

конечно же, пройдёт, спадёт, как плед

с колен уснувшей женщины в гостиной…

открыть окно, смотреть на бересклет,

на виноград, на воздух паутинный

и выйти к морю, и освободить,

сказав: «ну, вот, ты можешь выходить,

всё кончено, и нечего бояться».

колышет роза стрекозы крылА,

зудит пчела, верстается волна…

сиюминутна смерть, а жизнь умна.

ласкать её, ласкать и удивляться.

…был ветер перетянут, как струна.

шум мёртвым был, а солнце перезрелым.

и воздух, полный кварца и ума,

входил в дома гомеровским размером,

как море в трюмы павших кораблей,

заполнив от дивана до комода

пространство комнат.

за окном: «свобода!» —

горланил богоравный воробей.

он чиркал клювом, я ему внимал.

мягчал металл,

и, ослеплённый полднем,

я слышал всё, и всё без страха помнил.

и, кажется, без страха понимал.

…так и жил бы я в Брюгге

в двух кварталах от ратуши.

торговал бы солёной рыбою из Антверпена,

раз в полгода носил бы камни к могиле матушки,

по мостам бы ходил, любовался с мостов бы вербами

или домом с Мадонной работы Микеланджело…

а за домом парк с голубями,

за парком капище.

так бы шаркал себе по булыжникам,

так бы хаживал.

то из лавки, то в лавку,

то в Антверпен, а то на кладбище.

так и жил бы себе, лебедей бы кормил, как водится.

дочерей называл бы то «фейгелех», то «паршивками»,

и на праздник под крики: «славься же, Богородица!»

наряжал бы их в платья с охровыми нашивками.

я бы вечером слушал, как ветер средь верб полощется.

я б лучину жёг, я б одевался в чистое,

и пока Колин Фаррелл, стреляя, бежит по площади,

я б читал:

«как дела твои, Господи, многочисленны!»

я смотрю на запястье.

в запястье вена.

так в подкожном царстве,

под жизнью зыбкой

всё идут на юг корабли Гомера.

паруса их красны, солоны и липки.

рядом с ними ветер поёт тугую

песню свою,

рядом с ними рыба

шевелит плавниками,

и если буря

их застанет в краю локтевого сгиба,

то по вздувшейся вене я вижу это,

по хлопочущей жилке, струне височной…

вы прорвётесь, ребята, держитесь ветра,

серебристой рыбы, моей проточной

крови,

втекающей в те пределы,

где от жизни болтливой, пытаясь скрыться,

боги

под белым небесным мелом

невыразимые прячут лица.

не Солнце, но…

но ржавая фреза.

взгляд отзывался резкой болью в теле,

зима мертвела, камни холодели,

как идолов поверженных глаза.

я делал слог, потом ещё один,

и выходило так, что посреди

пустыни зимней, пролагая тропку,

я шёл и призывал себе грозу,

и эту вот, в зазубринах, фрезу

сжимал губами.

и по подбородку

стекала кровь.

на запах крови той

за мною мной проторенной тропой

со всех сторон,

как малахольный мальчик,

изломанно, и вдоль, и поперёк

шёл в шортиках и гольфах дикий Бог.

подпрыгивал и дул на одуванчик.

«…бессмертны все», — талдыча без конца,

холодные разглядывая шматы

земли моей, сползающей с лопаты,

я оживлял лежалого отца.

я длил строку и время повторял,

и в это время надо мной шнырял

картавый ворон,

в это время мимо

меня

стояли люди,

и текло

на плечи их, как мягкое стекло

или, скорей, как капли глицерина,

неспешно воскрешение.

и в нём

всё пребывало.

дело было днём,

осенним днём,

дождём…

крылом железным

скрипела птица.

я же вновь и вновь

бубнил под нос:

«бессмертно всё..,

любовь..,

и Бог мой жив, и рифма к Богу — кровь.

и Бог мой жив, и слово не исчезло»

Амос.

…и я открываю окно,

ортоклаз, обитание знаков.

беру карандаш

и слова отпускаю на ветер,

как лодки Феаков,

как чёрные лодки Феаков,

которым нет смерти.

и ветер их крутит и вертит.

и всё начинается морем,

кончается морем.

качаются волны

в полуночных комнатах детских,

в расщелинах скальных,

в пещерах осенней Фекои,

у жёлтых подножий,

жестоких холмов Иудейских.

звучит Амадей

и Сен-Сансазловещая пляска,

звучит камнепад,

я один из камней камнепада.

«не будет пощады за три преступленья Дамаска,

за три преступления Газы…

не будет пощады»

и дальше по тексту,

его ещё нет и в помине,

но он мной прочитан,

он мною прочитан и прожит.

и мать подлетает,

и вспомнить пытается имя

моё.

и курлычет.

и имени вспомнить не может.