Журнал современной израильской литературы на русском языке Издаётся с 1999 года
(1916–1917)
1.
Название этой главы — цитата из стихотворения Мандельштама «С миром державным я был лишь ребячески связан…» (1931). Ее приводит, перечисляя в «Листках из дневника» любовные увлечения поэта, Ахматова. Начинается список с имени Анны Зельмановой-Чудовской. «Второй была Цветаева, к которой были обращены крымские и московские стихи, третьей — Саломея Андроникова, <…> которую Мандельштам обессмертил в книге “Tristia”».[1]
Ахматовское перечисление завершается выводом:
Всех этих дореволюционных дам (боюсь, что между прочим и меня) он через много лет назвал — «нежными европеянками»:
И от красавиц тогдашних, от тех европеянок нежных
Сколько я принял смущенья, надсады и горя![2]
Если не ограничиваться цитацией только двух строк из этой строфы, а привести всю строфу полностью:
Чуя грядущие казни, от рева событий мятежных
Я убежал к нереидам на Черное море,
И от красавиц тогдашних, от тех европеянок нежных
Сколько я принял смущенья, надсады и горя![3]
сразу же станет ясно, что речь здесь идет отнюдь не об Ахматовой, а о тех красавицах («нереидах»), с которыми поэт общался на побережье Черного моря, в Крыму.
Весьма выразительным комментарием к мандельштамовским строкам может послужить позднейший монолог одной из таких «нереид» — Саломеи Андрониковой, воспроизведенный в рассказе Эдуарда Лимонова «Красавица, вдохновлявшая поэта». Можно было бы счесть его плодом фантазии склонного к эпатажу автора, если бы Андроникова не делилась этим воспоминанием и с другими собеседниками:
Втроем, насколько я помню, мы сидели в шезлонгах, петербургские девушки… <…> Рядом недалеко от нас возилась в мокром песке, вокруг граммофона, группа мужчин. Они вытащили на пляж граммофон, дуралеи, и корчили рожи, чтобы привлечь наше внимание. Среди них был и Мандельштам. В те времена, знаете, дамы не купались, но ходили на пляж… <…> Мы все, хохоча, обсуждали мужчин в группе. <…> Когда <…> речь зашла о Мандельштаме, мы все стали дико хохотать, и я вскрикнула, жестокая: «Ой, нет, только не Мандельштам, уж лучше с козлом!»[4]
На протяжении всей своей взрослой жизни Мандельштам время от времени влюблялся в красавиц и едва ли не каждый раз принимал новую порцию «смущенья, надсады и горя». К реплике Андрониковой можно прибавить как минимум два свидетельства, демонстрирующих, каково было отношение к поэту тех женщин, у которых он искал взаимности. Эти свидетельства менее оскорбительны по форме, но ничуть не менее обидны, чем реплика «жестокой» Андрониковой.
Вот признание чрезвычайно ценившей дружеское расположение Мандельштама Ахматовой, записанное Павлом Лукницким в 1925 году: «Было время, когда О. Мандельштам сильно ухаживал за нею. (А. А.): “Он мне был физически неприятен, я не могла, например, когда он целовал мне руку”».[5]
А вот рассказ Марии Петровых в передаче ее сестры Екатерины:
Помню один эпизод, рассказанный мне Марусей. Она была дома одна, пришел Осип Эмильевич и, сев рядом с ней на тахту, сказал: «Погладьте меня». Маруся, преодолевая нечто близкое к брезгливости, погладила его по плечу. «У меня голова есть», — сказал он обиженно.[6]
Даже если красавицы, в которых влюблялся Мандельштам, не испытывали от одного его прикосновения чувство, «близкое к брезгливости», их отношение к влюбленности поэта редко бывало серьезным. «Я обращалась с ним, как с хорошей подругой, которая все понимает» (Ольга Гильдебрандт-Арбенина);[7] «…муж ее мне не был нужен, ни в какой степени…» (Ольга Ваксель о Надежде и Осипе Мандельштамах);[8]
Осип Эмильевич, если не ошибаюсь, вздумал «открыть» меня. Но об этом поговорим по приезде, в этом я еще плохо разбираюсь, но кажется, в ссылке он помолодел лет на двадцать, выглядит хулиганистым мальчишкой и написал мне стихи, которые прячет от Надежды Яковлевны (!!). Если там вековые устои рушатся, то я об одном молю, чтоб не на мою голову.
(Из письма Еликониды Поповой Владимиру Яхонтову)[9]
Но и такое отношение Мандельштама не останавливало. Приведем здесь характерный диалог между ним и Ириной Одоевцевой самого начала 1920-х годов, по памяти цитируемый Одоевцевой в мемуарной книге «На берегах Невы»:
– <…> вы ведь не в первый раз влюблены? <…> Или вы по Кузмину каждый раз:
И снова я влюблен впервые,
Навеки снова я влюблен.
Он кивает, не замечая насмешки в моем голосе:
– Да, всегда в первый раз. И всегда надеюсь, что навсегда, что до самой смерти. А то, прежнее, — ошибка. — Он вздыхает. — Но сколько ошибок уже было.[10]
Нужно еще заметить, что объектами поклонения Мандельштама, как правило, становились красавицы совершенно определенного типа, а другие его не привлекали. Неслучайно в одном из стихотворений 1930 года, воспевающих Армению, поэт признался:
И, крови моей не волнуя,
Как детский рисунок просты,
Здесь жены проходят, даруя
От львиной своей красоты.
(«Ты красок себе пожалела…»).[11]
Сравните в мандельштамовском стихотворении, обращенном к Ольге Гильдебрандт-Арбениной:
На дикую, чужую
Мне подменили кровь.
2.
К Саломее Андрониковой, «одной из самых известных светских красавиц»[12] Петербурга/Петрограда 1910-х годов, Мандельштам в 1916 году обратил два стихотворения.
Первое и более знаменитое, «Соломинка», представляет собой двойчатку, то есть состоит из двух перекликающихся частей:
I
Когда, соломинка, не спишь в огромной спальне
И ждешь, бессонная, чтоб, важен и высок,
Спокойной тяжестью — что может быть печальней
На веки чуткие спустился потолок —
Соломка звонкая, соломинка сухая,
Всю смерть ты выпила и сделалась нежней!
Сломилась, милая, соломка неживая,
Не Саломея, нет, соломинка скорей!
В часы бессонницы предметы тяжелее —
Как будто меньше их — такая тишина!
Мерцают в зеркале подушки, чуть белея,
И в круглом омуте кровать отражена.
Нет, не Соломинка в торжественном атласе,
В огромной комнате над черною Невой:
Двенадцать месяцев поют о смертном часе,
Струится в воздухе лед бледно-голубой;
Декабрь торжественный струит свое дыханье —
Как будто в комнате тяжелая Нева.
Нет, не Соломинка — Лигейя, умиранье:
Я научился вам, блаженные слова!
II
Я научился вам, блаженные слова:
Ленор, Соломинка, Лигейя, Серафита…
В огромной комнате тяжелая Нева,
И голубая кровь струится из гранита.
Декабрь торжественный сияет над Невой.
Двенадцать месяцев поют о смертном часе.
Нет, не Соломинка в торжественном атласе,
Вкушает медленный, томительный покой.
В моей крови живет декабрьская Лигейя,
Чья в саркофаге спит блаженная любовь!
А та — Соломинка — быть может Саломея —
Убита жалостью и не проснется вновь!
Декабрь 1916[13]
Хотя М. Л. Гаспаров определил «Соломинку» как «темное стихотворение, почти не поддающееся пересказу»,[14] мы полагаем, что общий его смысл вполне ясен. Рискнем прибавить к этому, что метод пересказа стихотворений Мандельштама и Пастернака, отстаивавшийся Гаспаровым, не кажется нам слишком удачным, поскольку часто приводит к достраиванию фабульных связей там, где они просто не предполагались.
Вот и в «Соломинке» элементы фабулы, как представляется, присутствуют лишь в первой строфе, где изображена «огромная спальня» и мучающаяся бессонницей женщина, которую поэт называет «соломинкой». Это прозвище не было придумано Мандельштамом. Так Саломею Андроникову еще раньше называл ее многолетний гражданский муж, поэт Сергей Рафалович и, по-видимому, не только он.[15] «Великолепную спальню Саломеи на Васильевском острове» упоминает, дойдя до цитирования «Соломинки» Ахматова.[16] Поясняла этот образ в связи со стихотворением Мандельштама и сама Андроникова: «…у меня была божественной красоты спальня с видом на Неву, она выглядела, как ледяной замок, и Мандельштам обомлел, заглянув в нее».[17]
А далее в стихотворении словесно-звуковые ассоциации чередуются со зрительными и литературными. Имя адресата стихотворения «Саломея» провоцирует вспомнить о Новом Завете и пьесе Оскара Уайльда, а еще в стихотворении упоминаются Ленор и Лигейя — женские персонажи Эдгара По и Серафита — героиня Бальзака.[18] Причудливость, сложность и несводимость к единому знаменателю этих ассоциаций, как и в стихотворении «На розвальнях, уложенных соломой…», может быть мотивирована и полусном героини, и сомнамбулическим состоянием, в которое, по примеру рассказчика из «Лигейи» Эдгара По, впадает наблюдатель.
Исследователи (в первую очередь М. Л. Гаспаров и Л. Г. Панова в названных выше работах, а также Д. М. Сегал),[19] подробно описали и проанализировали цепочки прихотливых мандельштамовских ассоциаций, мы же здесь отметим, что «Соломинка» построена по схеме, опробованной поэтом в стихотворении «Бессонница. Гомер. Тугие паруса…» предыдущего, 1915 года. Только в 1916 году наполнение этой схемы усложнилось. В обоих стихотворениях определяющим состоянием субъекта становится бессонница. И там, и там описывается, как в полусонном сознании размывается граница между реальностью и высокой поэзией (в случае с «Соломинкой» — и с прозой). И там, и там тяжкая водная стихия вплотную приближается к ложу главного действующего лица стихотворения. В стихотворении «Бессонница. Гомер. Тугие паруса…»: «И море черное, витийствуя, шумит / И с тяжким грохотом подходит к изголовью»; в «Соломинке»: «Как будто в комнате тяжелая Нева» и «В огромной комнате тяжелая Нева».
Перекличку стихотворения 1916 года со стихотворением 1915 года важно зафиксировать, потому что эта перекличка очень ясно демонстрирует: в «Соломинке» Мандельштам на время отступил от откровенно любовной лирики, образцом которой было стихотворение «Не веря воскресенья чуду…» (1916). В своей двойчатке он вернулся к утаиванию эротической темы в складках литературных и иных ассоциаций.
Вряд ли можно назвать образцом откровенной любовной лирики и второе стихотворение Мандельштама 1916 года, обращенное к Саломее Андрониковой — «Мадригал». При жизни поэта, в отличие от «Соломинки», оно не публиковалось:
Дочь Андроника Комнена,
Византийской славы дочь!
Помоги мне в эту ночь
Солнце выручить из плена,
Помоги мне пышность тлена
Стройной песнью превозмочь,
Дочь Андроника Комнена,
Византийской славы дочь![20]
Одним из поводов для написания этого стихотворения «к случаю» (как определил его Каблуков) послужила семейная легенда адресата «Мадригала». Согласно ей, княжеский род Андрониковых (Андроникашвили) напрямую происходит от византийского императора Андроника Комнена I. Грузинский царь Давид Строитель выдал дочь Кату за брата византийского императора Исаака Комнена, и от этого брака родился сын Андроник Комнен. После убийства Андроника его дети якобы сбежали в Грузию, где нашли приют при дворе своей родственницы царицы Тамар. Отсюда и пошел род князей Андрониковых, важнейшим атрибутом герба которых стала византийская корона.[21]
Вторым поводом для написания «Мадригала», возможно, стала смерть матери Мандельштама 26 июля 1916 года. Об этой смерти и похоронах матери поэт в октябре написал стихотворение, ключевой образ которого (солнце на фоне ночи) знаменательно совпадает с ключевым образом «Мадригала»:
Эта ночь непоправима,
А у вас еще светло!
У ворот Ерусалима
Солнце черное взошло.
Солнце желтое страшнее —
Баю баюшки баю.
В светлом храме иудеи
Хоронили мать мою!
Благодати не имея
И священства лишены,
В светлом храме иудеи
Отпевали прах жены;
И над матерью звенели
Голоса израильтян.
Я проснулся в колыбели,
Черным солнцем осиян![22]
Если наше предположение о связи двух мандельштамовских стихотворений 1916 года верно, то Саломея Андроникова в «Мадригале» выступает отнюдь не как объект эротического желания, а как потенциальная утешительница. Самим своим существованием она возвращает поэту смысл жизни, утерянный им после смерти матери. «Стройная песнь», в которую Мандельштам в «Мадригале» должен облечь восхваление Саломеи, помогает «превозмочь» хаос «тлена» и смерти.
К двум стихотворениям поэта о Саломее Андрониковой примыкает третье, тоже упоминаемое в записи из дневника Каблукова. Оно обращено к двоюродной сестре Андрониковой, Тинатине Джорджадзе, а история создания этого стихотворения, по воспоминаниям Андрониковой из письма к Г. П. Струве от 17 декабря 1965 года,[23] такова: «Мандельштам был у меня, когда пришла, почти в слезах, Тинатина, только что потерявшая камею, мой ей подарок, привезенный из Рима».[24]
В результате было написано еще одно стихотворение Мандельштама «на случай»:
– Я потеряла нежную камею,
Не знаю где, на берегу Невы.
Я римлянку прелестную жалею —
Чуть не в слезах мне говорили вы.
Но для чего, прекрасная грузинка,
Тревожить прах божественных гробниц?
Еще одна пушистая снежинка
Растаяла на веере ресниц.
И кроткую вы наклонили шею.
Камеи нет — нет римлянки, увы.
Я Тинотину смуглую жалею —
Девичий Рим на берегу Невы.[25]
В это стихотворение, обращенное к женщине, красотой которой Мандельштам, очевидно, восхищался, но в которую не был влюблен, поэт вновь, как и в стихотворение «Не веря воскресенья чуду…», включил весьма конкретные детали портрета адресата. Он называет Джорджадзе «прекрасной грузинкой» и далее детализирует эту характеристику. Упоминается «веер ресниц» княжны, ее наклоненная «кроткая» «шея» и ее «смуглая» кожа (деталь, перекликающаяся с деталью портрета Цветаевой в стихотворении «Не веря воскресенья чуду…»: «Как скоро ты смуглянкой стала»).
3.
Не заостряя на этом внимания, Ахматова включила в список женщин, в которых влюблялся Мандельштам, еще одну признанную петербургскую красавицу, Веру Судейкину.[26] Тем не менее, в знаменитом и портретирующем Судейкину стихотворении Мандельштама «Золотистого меду струя из бутылки текла…» (1917) любовная тема открыто не возникает:
1
Золотистого меду струя из бутылки текла
Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела:
Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла,
Мы совсем не скучаем, — и через плечо поглядела.
2
Всюду Бахуса службы, как будто на свете одни
Сторожа и собаки. Идешь — никого не заметишь.
Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни,
Далеко в шалаше голоса: не поймешь, не ответишь.
3
После чаю мы вышли в огромный, коричневый сад,
Как ресницы, на окнах опущены темные шторы,
Мимо белых колонн мы пошли посмотреть виноград,
Где воздушным стеклом обливаются сонные горы.
4
Я сказал: виноград, как старинная битва, живет,
Где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке.
В каменистой Тавриде наука Эллады — и вот
Золотых десятин благородные ржавые грядки.
5
Ну, а в комнате белой, как прялка, стоит тишина,
Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала.
Помнишь, в греческом доме любимая всеми жена,
Не Елена — другая — как долго она вышивала.
6
Золотое руно, где же ты, золотое руно —
Всю дорогу шумели морские тяжелые волны,
И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,
Одиссей возвратился, пространством и временем полный.[27]
Сама Судейкина вспоминала про обстоятельства написания этого стихотворения в своем дневнике:
Белый двухэтажный дом с белыми колоннами, окруженный виноградниками, кипарисами и ароматом полей. Какое блаженство: свежий, душистый воздух после грязного, вонючего поезда. Здесь мы будем сельскими затворниками, будем работать и днем дремать в тишине сельских гор. Так и было. Рай земной. Никого не знали и не хотели знать. И вдруг появился Осип Мандельштам. «Каким образом Вы узнали, что мы живем здесь?» «Я ведь тоже живу в Алуште. [Смирнов и другие.] Некоторые помещики, у которых дачи здесь, уделили нам место жительства [“Профессорский уголок”]». Как рады мы были ему. Я потом говорила Сереже: «Ах, ты, оказывается, не так уж доволен быть только со мной — нам нужны друзья». Мы повели его на виноградники: «Ничего другого не можем Вам показать». Да и угостить не можем, только чаем и медом. Хлеба нет. Но разговор был оживленный, не политический, а об искусстве; о литературе, о живописи. Остроумный, веселый, очаровательный собеседник. Мы наслаждались его визитом. «Приходите опять, мы так рады Вас видеть». Он пришел и принес нам свою поэму: «Золотистого меду струя из бутылки текла…». И опять мы хотели увидеть его, увидеть его воодушевленное выражение, его энтузиазм в разговоре. Он приходил к нам в дождевике, по-моему, у него не было даже костюма, и вид у него был голодный, а мы не могли его угостить буквально ничем — мы сами были полуголодные. Помню, была одна, оставленная после обеда котлетка и спрятанная в комоде «на всякий случай». Он долго стоял перед комодом, рассматривая эскизы, пришпиленные к стене, и я подумала: «Надо дать ему эту котлетку, он, наверное, угадывает ее существование», — и не дала — она предназначалась Сереже вечером перед сном.[28]
Печатая стихотворение «Золотистого меду струя из бутылки текла…» в тифлисском журнале «Орион», супруги Судейкины вольно или невольно воспользовались дополнительным средством, чтобы исключить какую бы то ни было возможность прочтения его как любовного. Они снабдили текст посвящением «Вере Артуровне и Сергею Юрьевичу С<удейкиным>».[29]
Между тем, следов присутствия Сергея Судейкина в этом стихотворении, на первый взгляд, нет, а Веры Судейкиной — есть. В начальной строфе цитируется ее реплика и фиксируются два ее жеста — наливание меда из бутылки и взгляд через плечо. В третьей строфе выразительная примета именно ее лица порождает сравнение опущенных штор с ресницами (с перенесением на предметы внешних черт адресата мы уже встречались в ранних стихотворениях Мандельштама). На еще одну деталь портрета Судейкиной, которая делегируется в стихотворении реалиям окружающего мира, указывает Иосиф Бродский:
…на вас и мимо вас глядит женщина с распущенными каштановыми, с оттенком бронзы, волосами, которым суждено было стать <…> золотым руном <…>. Более того, я думаю, что «курчавые всадники», бьющиеся в «кудрявом порядке», — это замечательное описание виноградной лозы, вызывающее в сознании итальянскую живопись раннего Ренессанса, равно как и самая первая строка о золотистом меде, в подсознательном своем варианте, были бронзовыми прядями Веры Судейкиной.[30]
Главное же состоит в том, что в пятой строфе стихотворения «Золотистого меду струя из бутылки текла…» неверная Елена противопоставляется верной Пенелопе.
Тут самое время отметить, что единственное к этому времени счастливое любовное увлечение Мандельштама он делил не с «Пенелопой», а с «Еленой» — в 1916 году Марина Цветаева была уже четыре года как замужем за Сергеем Эфроном. В свете противопоставления в стихотворении «Золотистого меду струя из бутылки текла…» верной Пенелопы неверной Елене можно по-новому оценить комический эпизод с котлеткой «на всякий случай» и решительный выбор Верой Судейкиной мужа, а не голодного гостя. Про это конкретное предпочтение Мандельштам не узнал, однако преданность «любимой всеми» (почти прямое признание в любви!) жены своему мужу он, судя по разбираемому стихотворению, ощутил в полной мере.
Чтобы проиллюстрировать, насколько фанатичной была эта преданность, приведем здесь составленные Верой Судейкиной «Обязанности жены художника», содержащие семь пунктов:
1. Заставлять работать художника хотя бы палкой.
2. Любить его работы не меньше самого художника.
3. Каждому порыву работы идти навстречу, зажигаться его новыми замыслами.
4. Держать в порядке работы, рисунки, наброски, карикатуры. Знать каждую работу, ее замысел, значение.
5. Относиться к новым работам как к неожиданным подаркам.
6. Уметь смотреть картину часами.
7. Быть физически идеалом, а потому быть его вечной моделью.[31]
Обратив внимание на то, что оппозиция верности и неверности очень важна для стихотворения, мы начинаем перечитывать его вновь, и на второй взгляд оказывается, что присутствие не только Веры, но и Сергея Судейкина дважды обозначено уже в зачине: «нас судьба занесла» и «мы совсем не скучаем».
Это «мы совсем не скучаем», вложенное Мандельштамом в уста Вере Судейкиной, можно сопоставить с шутливым упреком мужу, который цитируется в ее дневнике: «Ах, ты, оказывается, не так уж доволен быть только со мной — нам нужны друзья». Разумеется, Судейкина не ревновала мужа к Мандельштаму, но, похоже, она слегка расстроилась из-за того, что приход Мандельштама нарушил райское уединение двух «сельских затворников», а еще больше из-за того, что Судейкин явно оказался «не так уж доволен быть только» с любящей женой.
Между прочим, «через плечо» в первой строфе стихотворения «хозяйка», скорее всего, глядит именно на мужа, ожидая от него подтверждения своей реплики. Если бы ее взгляд был адресован лирическому субъекту, то получалось бы, что он стоит за спиной «хозяйки», а этого не может быть, ведь лирический субъект видит, как «хозяйка» наливает мед из бутылки.[32]
Таким образом, супруги Судейкины, вероятно, не ошиблись, когда сопроводили печатный текст стихотворения «Золотистого меду струя из бутылки текла…» посвящением не одной Вере, но и Сергею Судейкиным. Ведь это было не столько любовное стихотворение, сколько стихотворение о любящей и верной жене — случай, в быту богемы того времени достаточно редкий и спровоцировавший Мандельштама в финале стихотворения упомянуть о возвратившемся к верной жене Одиссее.
4.
В первой половине октября 1917 года Мандельштам приехал из Алушты в Феодосию. В это время там у младшей сестры Анастасии гостила Марина Цветаева. Спустя многие годы Анастасия Цветаева рассказала Екатерине Лубянниковой о встрече двух поэтов, а Лубянникова записала этот рассказ:
Мандельштам прислал телеграмму <…>: Марина, встречай. Марина попросила Асю поехать вместе с ней на вокзал и не оставлять ее с Мандельштамом наедине. Ася взяла с собой друзей. И действительно, как Мандельштам ни тянулся к Марине, как ни хотел остаться с ней вдвоем, ему этого не удалось. А Марина старалась этого не замечать. Она умела отстранять человека от себя, так же как умела притягивать. Кажется, через день Мандельштам уехал.[33]
Из этого рассказа следует, что Марина Цветаева во время феодосийской встречи с Мандельштамом использовала тактику, ранее опробованную ею в Александрове. Владимиру Купченко Анастасия Цветаева даже сообщила реплику, с которой Марина Цветаева обратилась к ней и к ее друзьям в Феодосии: «Пожалуйста, не оставляйте нас вдвоем».[34]
Что касается отношения Мандельштама к Марине Цветаевой, то его желание «остаться с ней вдвоем» к октябрю 1917 года, очевидно, еще не остыло, и даже краткая влюбленность в Саломею Андроникову этого желания не поколебала.
Весьма правдоподобным кажется нам предположение А. А. Морозова, что женский образ, возникающий в датированном 16 августа 1917 года стихотворении Мандельштама «Еще далеко асфоделей…», связан с Цветаевой:[35]
1
Еще далеко асфоделей
Прозрачно-серая весна,
Пока еще на самом деле
Шуршит песок, кипит волна.
Но здесь душа моя вступает,
Как Персефона, в легкий круг,
И в царстве мертвых не бывает
Прелестных, загорелых рук.
2
Зачем же лодке доверяем
Мы тяжесть урны гробовой
И праздник черных роз свершаем
Над аметистовой водой?
Туда душа моя стремится,
За мыс туманный Меганом,
И черный парус возвратится
Оттуда после похорон.
3
Как быстро тучи пробегают
Неосвещенною грядой,
И хлопья черных роз летают
Под этой ветряной луной,
И, птица смерти и рыданья,
Влачится траурной каймой
Огромный флаг воспоминанья
За кипарисною кормой.
4
И раскрывается с шуршаньем
Печальный веер прошлых лет
Туда, где с темным содроганьем
В песок зарылся амулет;
Туда душа моя стремится,
За мыс туманный Меганом,
И черный парус возвратится
Оттуда после похорон.[36]
М. Л. Гаспаров проясняет реалии этого стихотворения и само стихотворение так:
Меганом — греческое название мыса между Алуштой и Коктебелем (ОМ на слух писал его «Меганон», потом исправил, но рифма осталась неточной). Там, в Коктебеле, поэт потерял амулет, знак счастья прошлых лет (воспоминания о Цветаевой?), туда должны отвезти и его самого для погребения на берегу (мотив из Горация; кипарис у греков — дерево смерти), и корабль вернется под черным парусом (мотив из мифа о Тезее и Эгее). Это еще не наступило, но поэт среди прелестных загорелых отдыхающих красавиц уже чувствует себя в царстве теней, где правит Персефона-Прозерпина, а луга, по мифам, покрыты белыми асфоделиями (а в Крыму росли желтые асфодели). Праздник черных роз — розалии, когда могилы украшались цветами.[37]
С Цветаевой в этом стихотворении кроме амулета — знака счастья «прошлых лет», возможно, связан мотив «прелестных, загорелых рук», прямо перекликающийся со строкой, обращенного к ней стихотворения «Не веря воскресенья чуду…»: «Целую локоть загорелый», и само упоминание о цветах (асфоделиях), с которого стихотворение начинается. Отметим также, что достаточно редкий в русской поэзии мотив черного паруса возникает в стихотворении Цветаевой «Ты, срывающая покров…», датированном 26 июня 1916 года и вошедшем в цикл «Ахматовой»:
Слышу страстные голоса —
И один, что молчит упорно.
Вижу красные паруса —
И один — между ними — черный.[38]
Мандельштам процитированное стихотворение Цветаевой летом 1917 года, безусловно, знал, поскольку в октябре этого года сообщил ей новость, о которой Цветаева потом писала в очерке «Нездешний вечер»:
Знаю, что Ахматова <…> в 1916–17 году с моими рукописными стихами к ней не расставалась и до того доносила их в сумочке, что одни складки и трещины остались. Этот рассказ Осипа Мандельштама — одна из самых моих больших радостей за жизнь.[39]
Важнее, однако, отметить, что в стихотворении «Еще далеко асфоделей…» продолжается со-/противопоставление красоты женщины и смерти, у Мандельштама начатое в стихотворении «Дочь Андроника Комнена…». Но если в стихотворении, обращенном к Саломее Андрониковой, красота помогала превозмочь тлен, в стихотворении «Еще далеко асфоделей…» с печалью констатируется, что «в царстве мертвых не бывает / Прелестных, загорелых рук».
[1] Ахматова А. Листки из дневника // Ахматова А.Десятые годы / Послесл. Р. Д. Тименчика, сост. и примечания Р. Д. Тименчика и К. М. Поливанова. М., 1989. С. 127.
[2] Там же. С. 127–128.
[3] Мандельштам О. Полное собрание сочинений и писем: в 3-х тт. Т. 1/ Сост., подготовка текста и коммент. А. Г. Меца, вступ. статья Вяч. Вс. Иванова. М., 2009. С. 154. Далее это издание обозначается как ОМ-1.
[4] Лимонов Э. Красавица, вдохновлявшая поэта // Синтаксис. Париж. 1990. № 29. С. 146.
[5] Мандельштам в архиве П. Н. Лукницкого / Публ. В. К. Лукницкой, предисл. и примеч. П. М. Нерлера // Слово и судьба. Осип Мандельштам. М., 1991. С. 115.
[6] Осип и Надежда Мандельштамы в рассказах современников / Вступ. статья, подгот. текстов, сост. и коммент. О. Фигурнова, М. Фигурнова. М., 2002. С. 165.
[7] Арбенина О. О Мандельштаме / Публ. и примеч. А. Г. Меца и Р. Д. Тименчика // Тыняновские чтения. Вып. 10. Шестые — Седьмые — Восьмые Тыняновские чтения. М., 1998. С. 551.
[8] «Возможна ли женщине мертвой хвала…» Воспоминания и стихи Ольги Ваксель / Сост. и послесл. А. С. Ласкина, вступ. ст. П. М. Нерлера, Подгот. текста И. Г. Ивановой, А. С. Ласкина, Е. Б. Чуриловой, коммент. и указатель имен Е. Б. Чуриловой, научн. редакция А. С. Ласкина, П. М. Нерлера. М., 2012. С. 129.
[9] См.: Швейцер В. А. Мандельштам после Воронежа // Синтаксис. Париж. 1989. № 25. С. 70.
[10] Лекманов О. «Жизнь прошла, а молодость длится». Путеводитель по книге Ирины Одоевцевой «На берегах Невы». <Одоевцева И. На берегах Невы>. М., 2022. С. 229.
[11] ОМ-1. С. 147.
[12] Определение Исайи Берлина: Берлин И. Из воспоминаний «Встречи с русскими писателями» // Воспоминания об Анне Ахматовой / Сост. В. Я. Виленкин и В. А. Черных, коммент. А. В. Курт и К. М. Поливанова. М., 1991.С. 441.
[13] Тринадцать поэтов. Пг., 1917. С. 25–26. Подробнее об этом стихотворении см.: Гаспаров М. Л. «Соломинка» Мандельштама. Поэтика черновика // Гаспаров М. Л. Избранные статьи. М., 1995. С. 185–197.
[14] Гаспаров М. Л. «Соломинка» Мандельштама. Поэтика черновика. С. 188.
[15] На то, что автор «Соломинки» в данном случае следует за Рафаловичем, указали комментаторы коллективной «Кофейни разбитых сердец» (Кофейня разбитых сердец. Коллективная шуточная пьеса в стихах при участии О. Э. Мандельштама / Публ. [и комм.] Т. Л. Никольской, Р. Д. Тименчика и А. Г. Меца, под общ. ред. Р. Д. Тименчика. Stanford, 1997. С. 13–14). О подтекстах из Рафаловича и других авторов в стихотворении Мандельштама см.: Панова Л. Г. «Уворованная» Соломинка: к литературным прототипам любовной лирики Мандельштама // Вопросы литературы. 2009. Сентябрь–Октябрь. С. 111–151.
[16] Ахматова А. Листки из дневника. С. 127.
[17] Васильева Л. Саломея, или Соломинка не согнутая веком // Огонек. 1988. № 3. С. 23.
[18] Отметим, что «мечтой молодого Бальзака» Мандельштам впоследствии будет называть Ольгу Гильдебрандт-Арбенину (Арбенина О. О Мандельштаме. С. 551).
[19] Сегал Д. М. Осип Мандельштам. История и поэтика. Кн. I. М., 2021. С. 538–562.
[20] ОМ-1. С. 297.
[21] Думин С., Чиковани Ю. Дворянские роды Российской империи. Т. IV. Князья царства Грузинского. М., 1998. С. 117–118. Если поверить позднейшему интервью Саломеи Андрониковой, для Мандельштама ее княжеский титул был весьма важен: «Он тогда переживал свое, не княжеское происхождение» (Васильева Л. Саломея, или Соломинка не согнутая веком. С. 23).
[22] Аполлон. 1916. № 9/10. С. 76.
[23] Дата этого письма указана в начале его текста, хранящегося в архиве Г. П. Струве (Hoover Institution Library and Archives. Stanford University (Stanford, CA). Gleb Struve Papers).
[24] Струве Г. П. Комментарий // Мандельштам О. Собрание сочинений: в 3-х тт./ Изд. 2-ое, дополненное и пересмотренное. Т. 1/ Вступительные ст. проф. К. Брауна, проф. Г. П. Струве и Э. М. Райса. Вашингтон, 1967. С. 432.
[25] Мандельштам О. Tristia. Пб.–Берлин, 1922. С. 18. Подробнее об этом стихотворении см.: Дутли Р. «Нежные руки Европы». О европейской идее Осипа Мандельштама // «Отдай меня, Воронеж…» Третьи международные Мандельштамовские чтения. Воронеж, 1995. С. 20–23.
[26] «Дама, которая “через плечо поглядела”, — это так называемая “Бяка”, тогда подруга жизни С. Ю. Судейкина, а ныне супруга Игоря Стравинского» (Ахматова А. Листки из дневника. С. 128).
[27] Мандельштам О. Tristia. Пб.–Берлин, 1922. С. 31–32. Подробнее об этом стихотворении см.: Левин Ю. И. Избранные труды. Поэтика. Семиотика. М., 1998. С. 75–98.
[28] Судейкина В. Дневник. Петроград. Крым. Тифлис / Подгот. текста, вступ. ст., коммент., подбор ил. И. А. Меньшовой. М., 2006. С. 392–393. Александр Александрович Смирнов — филолог, шекспировед.
[29] Орион. Тифлис. 1919. №. С. 4. Про обстоятельства этой публикации стихотворения см.: Парнис А. Е. Штрихи к футуристическому портрету О. Э. Мандельштама // Слово и судьба. Осип Мандельштам. М., 1991.С. 198.
[30] Бродский И. «С миром державным я был лишь ребячески связан…» // Столетие Мандельштама. Материалы симпозиума. Tenafly, 1994. С. 16.
[31] Судейкина В. Дневник. Петроград. Крым. Тифлис. С. 6–7. Правила приводятся в предисловии А. Меньшовой к дневнику.
[32] Благодарю Марину Темкину, в обсуждении с которой возникло это наблюдение.
[33] Летопись жизни и творчества О. Э. Мандельштама. Издание третье, исправленное и дополненное / Сост. А. Мец, при участии С. Василенко, Л. Видгофа, Д. Зубарева, Е. Лубянниковой, П. Мицнера. СПб., 2019. С. 121.
[34] Купченко В. П. Осип Мандельштам в Киммерии // Вопросы литературы. 1987. № 7. С. 193.
[35] См.: ОМ-1. С. 559–560.
[36] Мандельштам О. Tristia. Пб.–Берлин, 1922. С. 27–28. В этой книге стихотворение напечатано под заглавием «Меганом». Здесь воспроизводим его с исправлением, которое было сделано Мандельштамом при дальнейших переизданиях стихотворения. Подробнее об этом стихотворении см.: Сегал Д. М. Осип Мандельштам. История и поэтика. Кн. I. С. 582–601.
[37] Гаспаров М. Л. Комментарий // Мандельштам О. Стихотворения. Проза / Сост., вступ. статья и комментарии М. Л. Гаспарова. Харьков, 2021. С. 635.
[38] Цветаева М. Собрание сочинений: в 7 тт. Т. 1 / Сост., подгот. текста и коммент. А. Саакянц и Л. Мнухина. М., 1994. С. 307.
[39] Цветаева М. Собрание сочинений: в 7 тт. Т. 4. С. 287.
