Никто

Если спросят меня: «Ты кто?», имея в виду не просто имя-фамилию, я, пожалуй, замешкаюсь.

Можно уйти от ответа, сказать: «Человек», но в таком нарочитом простодушии кроется претенциозность. Батюшков у Мандельштама на вопрос: «Который час?» спесиво отвечал: «Вечность», но это Батюшков. Душевнобольному поэту позволено, душевно здоровым обывателям негоже.

Десять лет назад, через год после победы Евромайдана, я давал интервью чешскому телевидению. Вопрос о самоидентификации тогда меня нисколько не смутил. «Этнический еврей, человек русской культуры, гражданин Украины», — отрекомендовался я уверенно и звонко, словно отличник на экзамене. Тройственность самоидентификации не казалась мне противоречивой. Хотя все три дефиниции на самом деле требовали уточнения.

Еврейство мое и впрямь сугубо этническое. К иудейской религии не привержен, национальных традиций не соблюдаю, из идиша знаю только неприличные словечки бабы Муси, а что до иврита, то в 2015 году я мог разве что отличить его на слух от арабского. Самое еврейское, что во мне есть, это генотип с фенотипом, любовь к гефилте фиш и песням сестер Бэрри, ну и пресловутая жестоковыйность. Свое природное упрямство мне удобней считать неистребимой родовой чертой.

Фразу «я человек русской культуры» Сталин, якобы произнесший ее в ответ на предложение посетить декаду грузинского искусства, отчасти дискредитировал. Тем не менее, это чистая правда: я вырос на русских книгах, слушал русские песни, смотрел русские мультфильмы и могу декламировать наизусть только русские стихи. Я думаю, говорю и пишу на русском языке. У вас, читатель, видимо та же история, иначе с чего бы вам углубляться в этот текст?

С гордостью именовать себя гражданином Украины в 2015-м было легко и естественно. Отвоеванная свобода пьянила, общество выглядело как никогда единым, путь в Европу казался ковровой дорожкой, русский язык и русская культура еще не подвергались жестоким гонениям, патриотический подъем был далек от превращения в угар.

С тех пор моя сложносочиненная самоидентификация треснула по всем швам. Хотя ее составляющие никуда не делись.

Мое этническое происхождение, ясное дело, не изменилось. Но с переездом в Израиль я стал чувствовать себя еще меньшим евреем, чем раньше. Глядя на ортодоксов в черной униформе, я думаю только о том, что с этими людьми у меня нет ничего общего. На иврите я изъясняюсь куда хуже, чем мой шестилетний внучатый племянник. Я безмерно благодарен государству за все, что оно для меня сделало, но назвать себя полноценным израильтянином не осмелюсь.

Принадлежность к русской культуре сейчас чуть ли не клеймо. В Украине она считается оружием ненавистной империи, «великий и могучий» объявлен безусловным злом; между Пушкиным и Путиным нарисован жирный знак равенства. В России ситуация не менее печальна: все лучшее, что есть в современной русской литературе и искусстве, там пытаются уничтожить. Грустная шутка «чтобы быть человеком русской культуры, сейчас нужно жить в Израиле» уже навязла у меня на зубах, но я не перестаю ее повторять.

Гражданств у меня теперь два, что никак не упрощает мою идентичность. Останавливаться на этой теме мне бы не хотелось — слишком уж она политическая, а мы тут вроде бы о литературе.

Кстати, о литературе. Первая книга в нынешнем обзоре — это «Нож» Салмана Рушди. Индийца из мусульманской семьи, при этом убежденного атеиста и врага исламских радикалов, гражданина Великобритании и США, жителя сперва Бомбея, потом Лондона, а теперь Нью-Йорка, человека со сложной идентичностью. Каковая, если судить по книгам писателя, ни разу не является для него проблемой.

Существует масса самых разных идентификаций. Можно быть европейцем или азиатом, иудеем или христианином, гражданином Австрии или Австралии, цисгендерным мужчиной или небинарной личностью, вегетарианцем или либертарианцем, журналистом или трактористом. Каждая из этих дефиниций столь же информативна, сколь и обманчива.

Одиссей на вопрос Полифема ответил, что его зовут Никто. Тоже претенциозно, но такой ответ позволил ему выйти живым из пещеры людоеда.