Мне хочется сказать
Мне хочется сказать о розовых восходах,
о легких небесах, о ветреной любви,
и коль вздохнуть нельзя, ну так хотя бы продых,
хотя б спокойный взгляд… Забудь и не зови.
Теперь не до того… Косматыми лучами
закат кровавит путь, зашарканный тобой.
Как силится луна короткими ночами
пролить свой мирный свет над алчущей толпой,
бессонною враждой, неутолимой жаждой.
Не сыщешь родника, отравлена вода…
Как хорошо мечтать, что где-нибудь однажды
увижу свет зари, тугие невода
улыбку доброты, просторную дорогу,
под свежею росой ожившую листву…
Тогда, не смяв травы, я подойду к итогу
и бережный закат свободой назову.
Когда валит орда
вслепую, напролом
и Страшного суда
накатывает гром –
вспорхни на свой шесток
и – тихо, и молчком,
Несется вскачь поток,
а ты здесь не при чем.
Ты сух и невредим,
и есть пока пшено.
Что за шестком твоим –
не все ль тебе равно?
Но вдруг Мамая рать
тебя копьем собьет,
успеешь ли понять,
что твой настал черед?
У ЭКРАНА
Мальчик с экрана глядит исподлобья,
на руки брошен няньке сторукой.
Разве впервой лихолетье и злоба,
что ж себе душу травить этой мукой?
Переключите! Другую программу,
где веселее – найдем сердобольно.
Хоть бы погоду, хоть бы рекламу –
злобою дня тяготимся невольно.
Тот, из отвергнутой передачи,
нас не настигнет в приютской коляске.
Не засмеется и не заплачет,
словно родился в трагической маске.
Переключите! Прогулка в загоне –
нет, ни при чем здесь картина Ван Гога –
Это гуляют трехлетние в зоне,
робко роняют два пойманных слога:
Ма-ма – но что это, не объяснили.
Ма-ма – но кто это, не показали.
Слава Те Господи, переключили –
Скачут подростки в Останкинском зале.
Уходящие уходят навсегда,
а входящий входит на мгновенье.
Не боится Страшного суда
времени затейливое рвенье.
Где пристанище, где те окопы,
чтобы нам входящего сберечь,
Кто в ночи растапливает печь,
чтобы днем нам полыхать всем скопом?
Как ребенком верила во встречи
в первую недетскую войну,
так не буду времени перечить —
просто уши пальцами заткну.
В МАТВЕЕВСКОМ
Вот Кунцевский его чертог,
но им холопы завладели,
забыли возвратить залог.
Садясь в скрипучие качели
и хром рассохшихся сапог
от почвы отрывая еле,
он ждет, он ищет с прошлым встреч.
Сливается истлевший френч
с трухой листвы, в закате тает.
Застрявшая в гортани речь
над каменным гнездом витает.
Провалы глаз, как светляки,
горят во тьме неутолённо.
Здесь доживают старики,
возиться с ними нет резона.
Он щерится запавшим ртом,
шуршит пустыми сапогами,
днем раньше, или позже днем –
отмщение не за горами,
расплата, общая для всех.
Он снова судит и карает.
И, предвкушая ночь потех,
своё поместье озирает.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Девочку пугают
шорохи ночные.
Баю, детка, баю,
ветры озорные,
не врывайтесь в щели,
Катю не будите.
Красные метели,
дом наш обойдите.
В схватке рукопашной
не свершиться чуду.
Нет, про то, что страшно
петь тебе не буду.
Баю, баю – в книжке
воля вышла пленным.
Пироги и пышки,
море по колено.
Пусть Кащей Бессмертный
где-то рыщет шало –
парубков несметно,
зла как не бывало.
Сыч молчит на ветке
сказочного сада.
Баю. баю, детки,
маму звать не надо.
Я не боюсь пророчеств зодиака,
Не страшен мне надежд тщеславных крах.
Ни света я не устрашусь, ни мрака.
Мне страшен Страх.
Две свахи — Осторожность и Оглядка —
Вдруг под руки услужливо возьмут
И поведут меня по стежке гладкой
В полуглухой, полуслепой уют.
Сосватают – и Страх усадят в кресло
У письменного чинного стола
И, чтобы я вовеки не воскресла,
сменяют стёкла все на зеркала.
Кренится под ветрами бор надменный,
Черты деревьев искажает Страх.
Но что укроет их? Какие стены?
Замки какие на каких дверях?
В мой город чужой, незнакомый до слез,
не вернулась – приехала на побывку.
С кем аукаться – ветер какой вас унес,
и какого вдогонку налаживать сивку,
И с какого вокзала помчаться вослед,
и с какой полосы подниматься за вами –
Неужели ночными, глухими задами
пробираться туда, где ни вас, ни меня,
где наш дом заслонился железной оградой,
от меня хладнокровно покой свой храня,
где уже ничего, никого мне не надо.
Какая нынче Мекка,
кто из живых достоин
святыни осиянной —
герой или калека?
Где Мекка, где Голгофа,
где воды Ахерона?
Не скажешь катастофа,
поскольку нет резона
ни в слове, ни в молитве.
ни в запахе, ни в звуке.
И слезы не пролиты,
и не воздеты руки.
Юзу Алешковскому
Ах, друг мой насмешливый, певчая птаха,
сегодня ни слова, мы слушаем Баха.
В напевах твоих вертухаи да шмоны –
но что же ты замер, как мальчик влюбленный?
Звенит клавесин, и тоскует виола –
что слышишь ты в них, летописец веселый?
Пастуший рожок, бессловесная грусть –
все песни твои знаем мы наизусть.
Трубят в этих песнях другие рога –
луга оцепленные, злые снега,
свистит в твоих песнях пурга Колымы,
гармонию вечную слушаем мы,
и мука восторга – блаженная мука,
саднящая память всесилием звука,
всевластьем прекрасного укрощена.
Немая гитара стоит у окна.
Русоволосые подруги,
Вблизи вы были иль вдали,
Мои еврейские недуги
Вы врачевали, как могли.
Казалось, нет недоговорок,
Казалось, неразлучны мы —
И недруг мой – и вам был ворог,
А тьма вокруг…
Что нам до тьмы?
Во власти бешеного солнца,
Где воздух рознью разогрет,
я знала — ночь вас не коснется,
И будет мне светить ваш свет.
Но как же так могло случиться,
Что вас я не уберегла,
Что свет в мое окно сочится,
А вас не пощадила мгла?
Я возвратила ссуду,
сдала свои дела,
смахнула всю посуду
с накрытого стола.
Но черепки сверкают —
часы, недели, дни,
как будто, намекают:
очнись, нам жизнь верни.
Те битые тарелки,
тот стершийся узор
не так уж были мелки,
коль манит до сих пор
нагроможденье граней,
и полон до краёв
кувшин воспоминаний,
неизречённых слов.
