Месяц назад мне предложили написать про поэтов, недавно репатриировавшихся в Израиль. Сказали, что это должна быть статья о новой израильской поэзии на русском языке. Однако чуть ли не каждое слово в этом словосочетании требовало уточнения. Новая? По отношению к чему? Израильская? Но можно ли под этим определением объединить поэтов, прилетевших из России кто год, а кто месяц назад? Все-таки русскоязычная поэзия Израиля имеет собственные очертания и особенности, собственный настрой, связанный с ее внутренним «двуязычием» и «двукультурностью». В сложную традицию и сложную культурную конструкцию, где порой думают на иврите и пишут по-русски или думают на русском и пишут на иврите, так сразу не встроишься. Кроме того, границы темы заданы не внутренними литературными закономерностями, а внешними историческими обстоятельствами, Именно они вытолкнули из России людей, не объединенных ничем, кроме политической позиции, людей, для которых дальнейшее пребывание в стране, ведущей преступную войну, оказалось невозможным.
Поэтому в центре моего рассказа будет не «новая израильская поэзия», но «новая поэтическая алия». Это будет рассказ о людях в сложных обстоятельствах. Тем более сложных, что главным своим делом эти люди считают поэзию.
Мы прилетели в Бен-Гурион 25 октября рейсом из Тбилиси. Кругом были неизвестные мне места, люди, запахи, звуки и даже буквы. Но я точно знала одно: на следующий день я должна быть в Иерусалиме на презентации «Двоеточия», поэтического журнала, который я давно читаю и люблю. Этот журнал, издаваемый Гали-Даной и Некодом Зингерами, всегда ассоциировался для меня не только с израильской поэзией, но и с тем сегментом поэзии на русском языке, который, независимо от «порта приписки» поэта, по аналогии с соответствующим сегментом современного искусства называют «актуальной поэзией». Словосочетание это предполагает эксперимент и устанавливает высокую планку сложности, рассчитанную на знатоков.
Номер, который презентовали в книжном кафе-магазине «Маленький принц», был посвящен войне. Его участниками стали в том числе и недавно приехавшие в Израиль авторы, мой поэтический круг, мои коллеги и друзья. Когда я зашла в помещение, реальность будто сместилась куда-то в сторону. На миг мне показалось, что я в Библиотеке поэзии или в Зверевском центре, в Москве. Так странно было видеть в другой точке земного шара всех «наших» вновь собранными вместе, читающими стихи, слушающими друзей… С тех представителей новой поэтической алии, которых я встретила в свой первый израильский день в тесном зальчике кафе, мы и начнем.
Евгений Никитин. Вот он, только приехал из Ришона, в своей белой шляпе, которая в Израиле стала частью его имиджа. В России-то поэту шляпа нужна только для того, чтобы памятник, буде такой обнаружится, держал ее в руках, отлитую в бронзе. Собственно, в нашем рассказе Никитина быть как бы и не должно. Он уехал из России три года назад по сугубо личным причинам, и его отъезд никак не был связан с войной. Однако без него портрет новой поэтической алии представить себе невозможно. И даже не потому, что стихи Никитина, хрупкие и совершенные, точно схватывающие словом мир в его неотменимой странности, прочно вписаны в ландшафт современной поэзии на русском языке (никакой отъезд не может этого изменить), а потому, что Никитин – не только поэт, но и многолетний литературтегер. Он как никто другой умеет создавать живые и осмысленные литературные пространства, где рядом звучат самые разные голоса, зачастую, казалось бы, несочетаемые. В его присутствии разногласия поэтов по поводу принципов письма переплавляются в уважительную дискуссию, а концептуальная поэзия обретает человеческое эмоциональное измерение.
Оказавшись в Израиле, Никитин не только не утратил связь с российским поэтическим сообществом, но и стал основателем одного из самых перспективных проектов последних лет – «Метажурнала». Это телеграм-канал, где каждый день появляются стихи современных поэтов, прокомментированные командой экспертов. Разумеется, как все лучшее, что есть в русской поэзии, «Метажурнал» – проект волонтерский. Участники, включая и самого основателя, делают его в свободное время. У Никитина в Израиле другая работа, гораздо менее романтическая и никак с поэзией не связанная. Впрочем, будь то в России или Израиле, я пока не могу представить себе конфигурацию, при которой поэзия может стать источником материальных благ. Поэт всегда вынужден вести двойную жизнь: в одной из этих жизней, где он зарабатывает себе средства к существованию, и не подозревают, что в другой жизни он — некто особенный, не знают, что он — поэт. Поэтому эмигрантом быть тяжело, а поэтом-эмигрантом тяжело быть вдвойне. Нужны помощь и понимание. И Никитин стал посредником между «старыми» и «новыми» поэтами Израиля, «мистагогом», помогающим вновь прибывшим коллегам по поэтическому цеху войти в новую для них среду.
Не успели мы обняться с Никитиным, как ко мне подошел Роман Шишков. Накануне отъезда я включилась в один проект. Он назывался «Библиотека поэзии». О том, что малотиражные поэтические сборники, быстро оседая на домашних книжных полках, практически исчезают из оборота и становятся библиографической редкостью, говорилось в поэтических кругах давно. Периодически кто-то вздыхал, что вот бы собрать в каком-то доступном месте все, вышедшее в последние 30 лет, все эти прекрасные поэтические серии, от «Арго-Риска» до «Воймеги», от серии «НВП» издательства «Новое литературное обозрение» до серии журнала «Цирк Олимп», (о «Цирке» речь впереди). И вот в одной библиотеке на восточной окраине Москвы решили такое сделать. Я не могла не включиться в процесс: помогала организовывать там вечера и дискуссии, записывала видео про поэтические книжки. Рома, студент Литинститута, был частью нашей чудесной команды. Там 23 февраля 2022 года мы проводили вечер из цикла «Поэтическая функция», посвященного разным новым поэтикам. После мы пошли пить пиво и внезапно заговорили про то, возможно ли нападение на Украину. Спорили до хрипоты. Разошлись за полночь. Я отказывалась допустить, что это может произойти в реальности. Коллеги настаивали. И были правы: на следующий день спорить уже было не о чем.
Когда объявили мобилизацию, Роман приехал в Израиль и теперь пытается вжиться в новую страну, поэтически освоить новое пространство. Для него, как и для многих юношей его возраста, отъезд был не чем-то долгожданным и чаемым, а вынужденным, в сущности – бегством. Способом не превратиться из человека в объект призывного возраста, в пушечное мясо, не стать убийцей. С собой Роман привез книги Полины Барсковой, Евгении Лавут и Ингер Кристенсен. Он принадлежит к самому младшему, бесконечно талантливому поколению поэтов, которые учились у тех, кого мы пока не привыкли считать мэтрами. Шишков ориентируется на актуальную русскоязычную поэзию и на скандинавских авторов с их сложной метафизикой и философскими верлибрами. В его собственных верлибрах и миниатюрах все настолько выпукло и странно, что кажется, будто он ощущает мир обнаженными нервами и видит его через увеличительное стекло. Вот его миниатюра, написанная уже в Иерусалиме: «Незнакомый город расползается лентами и лоскутами. Спиральные башни замерли, как бы в предчувствии беды. Если дойти до середины моста, можно стать бессмертным». Так поэзия срастается с пространством.
Рядом с Романом Шишковым видятся еще два «поэта призывного возраста» – Илья Эш и Дмитрий Герчиков. В тот вечер в «Маленьком принце» Эша не было – это аберрация, он приехал в Израиль немного позже. Мы с ним пересеклись уже на следующей презентации «Двоеточия», в декабре. Илья носит желтые круглые очки, на литературных сборищах обычно сидит в уголке — и загадочно улыбается, немного напоминая этим Чеширского кота… Для меня Эш связан с контекстом уже не существующего Института журналистики и литературного творчества (ИЖЛТ). В 2000-е я там вела критику и современную литературу, и заходила иногда на творческие семинары к коллегам. На те же семинары ходила и студентка ИЖЛТ Маша Алехина, в будущем — одна из Пусси Райот. Кажется, там мы с Ильей в первый раз и пересеклись – на семинаре Леонида Костюкова, поэта и прозаика, который собрал вокруг себя молодых авторов, называющих его своим учителем и объединенных, несмотря на разность, неуловимым стилистическим «семейным» сходством. Роднит «костюковцев», к которым Эш без сомнения относится, принципиальное отсутствие пафоса, внимание к отчужденным и слабым, к «маленьким» людям, требующим всматривания и защиты от забвения. Взгляд Эша на вещи – это такой немного детский открытый взгляд, как написано в его недавнем стихотворении: «как если бы речь состояла из жёрдочек лапочек цыпочек//сквозь их решёточку мы б просыпались наверное». То ли проснуться, то ли просыпаться… Но оба значения верны. Мы все и впрямь то ли просыпались куда-то, то ли проснулись. И теперь не знаем, что делать.
Дмитрия Герчикова называют одним из лидеров «левого» крыла молодой поэзии. Он, как и Роман Шишков, учился в Литинституте, но не окончил его, вступив в конфликт с администрацией по поводу закрытия киноклуба, где студенты обсуждали не столько кино, сколько радикальные идеи и критическую теорию. Политическая обстановка последних лет привела многих молодых к активизму, к реальной борьбе. Поэзия для того круга авторов, к которому принадлежит Герчиков, – это часть актуального искусства, экспериментирующего на границе эстетического и политического контекстов.
«Поэзия была для меня точкой сборки критической философии, политической жизни, современного искусства. Слово «смелость» для меня – важное слово», – говорит Герчиков. Его тексты – не просто стихи. Это акции, политические перформансы, иронически вскрывающие лицемерие социальных иерархий и тех сфер жизни, которые на них основаны. Герчиков называет себя человеком поколения Болотной площади. Когда происходили эти события, он учился в 11 классе. Именно протесты на Болотной ассоциируются у него с юностью: «Я взял маркер и написал на стене в своей комнате «Юность навсегда». Я из Смоленска. Болотную видел по интернету. Мы об этом с учителями говорили. Тогда, как ни странно, еще можно было обсуждать в школе такие вещи. Оказалось, что о политических иерархиях можно не молчать, можно их словесно «пощупать», понять, есть ли в них слабые места, и можно ли их в принципе пересобрать. А когда я приехал в Москву, то благодаря друзьям оказался в пространстве политической жизни, не только дискурсивном, но и реальном. Митинги, РСД. Шествие, куда ты можешь прийти с плакатом и выразить свою позицию».
24 февраля Дима с женой, поэтессой Катей Захаркив, и их дочкой, решили уехать из России. Они собрали документы и ждали консульской проверки, но объявленная мобилизация ускорила процесс.
Чтения окончились, и человек, которого я не сразу узнала, протянул мне новую книгу. «Здравствуйте! Я Сергей Лейбград» – сказал он. Ну, конечно же! Сергей Лейбград до отъезда жил в Самаре, я – в Москве. Мы почти не пересекались вживую, только мельком на мероприятиях или, в ковидные времена, в общих зумах. Сергей говорит тихо, хрипловатым голосом, смотрит отрешенно. Он живет в Ришоне, как и Никитин. Кажется, что этот интроверт не может быть тем самым человеком, который в Самаре на протяжении многих лет поддерживал поэтическую жизнь на таком уровне, что проводимые им фестивали с удовольствием финансировали шведские спонсоры, а приезжали на них такие классики, как Всеволод Некрасов, Генрих Сапгир и Геннадий Айги. Человеком, который организовывал массовые протестные акции, работал в самарских оппозиционных СМИ так эффективно, что его имя стало опасно произносить и его убирали из титров и оглавлений. Человеком, который даже в последние годы называл вещи своими именами, вел передачи на «Эхе Москвы», сообщая об отравлении Навального и прочем, о чем и упоминать уже было «нежелательно». Он смелый и отчаянный. Под стать автору и стихи, отчаянно -безжалостные, жесткие, развернутые к миру:
там где слово смывает волною
одиночеством страхом войною
безразличием каждого дня
ничего не случится со мною
потому что не станет меня
В России Лейбграду звонили с угрозами, причем с номеров родных и друзей. Чтобы быть на связи с детьми, приходилось договариваться, придумывать условные сигналы. «Я не мог спать. – говорит Сергей. – В последние три месяца выходил из дому только ночью. И все равно бы не уехал, если бы не страх за родных».
Готовясь писать этот текст, я говорила с каждым из его героев. С Лейбградом мы беседовали, когда активизировался сектор Газа. Завыла сирена. Я сидела все в том же «Маленьком принце» со своим зумом, а Сергей – дома в Ришоне. Спросила, не надо ли прерваться. «Нет, тем более что у меня компьютер садится. Знаешь, я вообще, фаталист» – ответил Лейбград, и мы продолжили разговор. Он рассказывал, как в девяностые придумал замечательный журнал «Цирк Олимп», посвященный современной поэзии и искусству, как журнал в 1998-м закрылся, а в 2011 году они с Виталием Лехциером возродили его – уже не на бумаге, а в сети (я опубликовала там несколько текстов, последний – предотъездным летом, это была рецензия, где речь шла, в сущности, не о стихах, а о войне). Рассказывал про «циркоолимпийцев», бесстрашных нонконформистов, которые, когда в России окончательно утвердился «коммерческий фашизм», отказались от любого сотрудничества с государственными культурными институциями.
Сейчас Сергей продолжает делать свою сетевую программу «Разворот» и работает смотрителем в Тель-Авивском музее. «Мы, – говорит он, – новое поколение дворников и сторожей. Знаешь, я продолжаю оставаться будто в каком-то своём облаке. Это все похоже на мои последние дни в Самаре, только здесь меня достать не могут. Я понимаю, что я живу в Израиле, но…я не живу в Израиле».
С этим «жить в Израиле» у новой поэтической алии отношения сложные. Срабатывает эффект портала: вдруг ты оказался в совсем другой реальности, и ее нужно как-то обжить, принять как свою, понять. Вроде бы поэты, к иным реальностям им не привыкать, но как же трудно это дается всем моим собеседникам…
Ольга Логош из Питера. В тот вечер она опоздала – три часа ехала из Галилеи. Позже Логош переехала в Хайфу, но тогда она обескураженно пыталась поменять Галилею на Иерусалим, и все время что-то не получалось. Ольга из Петербурга. Работала в книжном издании «Питербук», писала о литературных мероприятиях, вела переводческий семинар в Центре Андрея Белого. Когда общаешься с питерскими поэтами, кажется, что до сих пор не кончились времена – неприятные, но в то же время и блаженные – когда на квартирах читали стихи гении андеграунда – Кривулин, Аронзон, Шварц, Соснора, Драгомощенко. Это ощущение неслучайно: в Питере старшие передали младшим поколениям свои традиции – через семинары, школы, литобъединения, которые они активно и осознанно вели. Ольга рассказывала, как ходила к мэтрам, слушала Кривулина, училась у Дмитрия Григорьева, еще одного поэта андеграунда – кажется, он до сих пор работает в кочегарке. Теперь она проходит тот путь, который до нее проходили другие израильские поэты питерского андеграундного происхождения – например, Михаил Король и Александр Альтшуллер. Постандеграундная техника поэтического письма, построенная на внимании к слову, на игре его смыслов, вбирает в себя еще один язык, подбирает у Логош буквы для нового пейзажа. Об этом ее стихотворение עברית («Иврит»):
Все языки
мне давались шутя
но этот
логичный
как алгебраическая задача
манящий
как недоступный объект желанья
огненный
словно второе рожденье
ныряешь в него —
обетованья
сбываются в прошлом
у тебя на глазах
зарождаются
новые земли
новое небо
шЕмеш
шамАим
олАм
И кто я такая, чтобы заговорить?
«Заговорить» после того, как ты уже прошел через портал в другое географическое и культурное измерение, для новой поэтической алии проблема не только поэтической интеграции (назовет это так). «Заговорить» – значит ответить для себя на вопрос, как писать и о чем можно писать на русском языке после Бучи, как что-то сделать с войной внутри себя. Все решают этот вопрос по-разному.
Геннадий Каневский, поэт, приехавший в Израиль почти год назад, так описывает изменения, которые произошли в его поэзии: «Я не пишу стихи, в которых повестка дается в лоб, я предпочитаю такой, отчасти эзопов, язык метафор. Знаешь, раньше у меня при внешней мрачности некоторых образов, общий настрой всё равно оставался какой-то светлый, что ли, а когда это всё началось и мы окончательно решили ехать, я понял, что внутри стиха все стало тёмное».
Это точное самоописание. Стихи Каневского можно назвать постакмеистскими, восходящими к Мандельштамовой сложности, унаследованной Алексеем Цветковым и пересаженной на современную почву. При этом они абсолютно узнаваемы, в них слышится авторский голос, из метафор складывается поэтическая вселенная, наделенная силой превращать в поэзию, всё что в нее попадает, превращать в материю стиха. Каневский всегда был романтиком – в том устаревшем смысле этого слова, что он верил в силу такого превращения. Потому, о чем бы он ни писал, в его стихах всегда была надежда и не было отчаяния. Но его новые тексты – это фиксация ужаса и распада. Даже столь любимая Каневским поэтическая идиллия теперь приобретает другой смысл – страшный и внутри этого страха ностальгический:
помнишь? — ездили в павлов посад,
покупали вино у вокзала,
шли куда ты перстом указала —
над рекой во мерцающий сад.
приезжай уже в гости ко мне
испытателем местного зноя.
помнишь ветер и лето грибное?
всё что ни было – было к войне.
И все же возможность говорить лучше молчания. «Отъезд, – говорит Каневский, – это, конечно, бегство. Есть тут элемент капитуляции, никуда от него не деться. Это история про то, как возможность говорить взяла верх над возможностью что-то сделать. Либо ты молчишь, потому что у тебя нет пространства сказать, либо ты говоришь, но должен задумываться над тем, каким образом твоя речь проникнет в ту среду, где говорить сейчас нельзя».
Говорить правду, хоть в прозе, хоть в стихах, в России становится все опаснее, и интернет решает проблему лишь отчасти. Собственно, многие поэты помимо ужаса, страха, отвращения (это общие причины) уехали именно потому, что врать или молчать невозможно, а за любое случайное высказывание, где война названа войной, может прилететь штраф, а то и срок. И не важно, какого вида или качества твои стихи. Страх возможного преследования подсекает мысль, сковывает язык. Освобождает ли от этого отъезд? Нет, не до конца: родина дотягивается до тебя везде. Чем громче твой голос, чем больше тебя читают и цитируют, тем более ты ей «интересен». А война продолжается. Она обесценивает в стихах все, что не война. Нужно как-то заново учиться писать даже не потому, что вокруг другая страна, а потому, что историческая реальность, все, связанное с русским языком, стало глобально другим.
Что с этим делать каждый поэт решает сам. Однако стоит уточнить, что поэзия на русском языке сейчас не представляет собой единого пространства с единым центром, где все меряется одной меркой. Нет «плохих» и «хороших» стихов в некотором абсолютном измерении. Нет единой русской поэзии – есть несколько поэзий. Как минимум две. Одна – та, что мы назвали «актуальной». Она, как уже было сказано, экспериментирует: даже когда актуальная поэзия прибегает к политическому жесту, смысл которого мгновенно считывает полиция, художественная ценность такого высказывания доступна только знатокам. Другая, которую я здесь назову «популярной», скорее коммуницирует, вбирает в себя общее чувства. И в этом она близка к песне.
«Для меня поэзия – это эмоция, выраженная через поэтическую речь, это –привет авторской песне – коммуникация, но именно посредством поэтической речи. Критерий принадлежности к тому, что мне в поэзии нравится (в этом смысле Пригов и Айги – это поэзия мне не близкая) – то, что я должен услышать текст как речевой акт, который строится на какой-то своей собственной, личной интонации» – так определяет свое кредо Дмитрий Коломенский. Он, как и Ольга Логош, приехал в Хайфу из Петербурга. Оба посещали знаменитое ЛИТО Вячеслава Лейкина, из которого вышли многие и притом очень разные современные поэты.
Коломенский работает сразу в двух ипостасях – как поэт и как бард. В отличие от Логош, он представитель того крыла петербургской поэзии, которое можно назвать «классическим». Его стихи стремятся скорее к точности, чем к языковым играм и экспериментам. Он искусно используют проверенный инструментарий русской поэзии, чтобы передать нечто новое и иное, развернуть реальность так, как мы ее могли бы увидеть, но не видим, помочь нам точнее пережить и выразить то, что происходит с нами. К примеру, в стихотворении «Застрявший в Назарете…» сюжет двоится, и за понятной всем аллюзией, неотделимой от здешних мест, проступает очень личное:
Я здесь живу без денег и без сна.
Идет-гудет арабская весна,
Мгновенная, как перемена суток,
Как рыночная сутолока дня,
Вскипающая вдруг вокруг меня,
Терзающая сердце и рассудок.
Такую поэзию еще иногда называют «эстрадной», поскольку чтение со сцены – один из способов ее существования, а еще – сетевой, потому что она зародилась в сети. И если ответом актуальных поэтов на событие войны была мощная рефлексия над языком, над тем, что в нем могло привести к случившемуся, то поэзия популярная занялась фиксацией событий, чувств, настроений, переживаний. Здесь мы видим стихи Аси Хайтлиной, Лены Берсон, Веры Полозковой.
Из этой же среды и Ася Анистратенко. Мы познакомились с ней в блаженные 2000-е, когда иллюзия свободы заслоняла признаки подступающих несчастий и казалось, что в прошлое возврата нет. Тогда, на волне ускорения и распространения интернета, который тоже казался территорией абсолютной свободы, где «что хочу, то и публикую», поэзия начала осваивать сеть. Это сейчас сайты со свободным размещением стали синонимом литературного непрофессионализма. Тогда же, в самом начале, «Стихи.ру» были смелым экспериментом, а блоги – способом войти в настоящую большую литературу, минуя блюстителей вкуса и стражей литературных врат. Сетевые поэты объединялись, выступали, вступали в соревнование с «бумажными», проводили чтения и фестивали, тусили. Кажется, на одной из таких тусовок мы с Анистратенко и познакомились. К тому времени легендарный Житинский уже издал ее книгу в своем «Геликоне».
Теперь мы встретились в цветущем дворике Иерусалима на веранде кофейни. Ася зеленоглазая, рыжеволосая, с удивительным певческим голосом, даже если говорит о самых бытовых вещах. О том, как тяжело стало, когда кончилась корзина абсорбции, как много приходится работать, как трудно эту работу найти. Анистратенко приехала в Израиль год назад, и, поскольку она не только пишет стихи, но и поет их под гитару, уже начала выступать на израильских сценах.
Почему решила уехать? Конечно же, из-за войны. Однако – в этом Ася солидарна с другими моими героями – все началось гораздо раньше: «Постепенно подступала тьма, и в конце концов я поняла, что уже много лет не видела будущего. Я не могла сказать ребенку: мы знаем, к чему тебя готовим, мы знаем, где хорошо. Смотрела вперед, а там ничего не было. Это был не страх, а ощущение полного тупика». На вопрос, что изменилось для нее как для поэта, Ася отвечает так: «С тех пор, как все началось, я не могу сказать, что мне легко даются стихи. У меня есть один текст, который начинается словами «лирика кончилась». Это примерно то, как я себя чувствую. Уже нет запала, морального права, внутренней потребности писать тексты мирного времени, а гражданская поэзия требует призвания и вообще контента. Что ты хочешь сказать? Что война – это плохо? Но это мы и так можем сказать друг другу! Несколько месяцев ушло, чтобы понять, говорить ли еще что-нибудь, кому и зачем. Не хотелось камуфлировать то, что я хочу сказать, говорить эзоповым языком. Мои читатели видят во мне голос той прослойки, к которой я принадлежу: голос людей перемещенных, протестующих, выдавленных из страны».
Многие поэты из тех, которых я условно обозначила представителями «популярной» поэзии, сейчас ведут своего рода поэтический дневник – кто чаще, кто реже. Стихи Аси тоже можно назвать дневником. То, что она сейчас пишет, отражает чувства многих из нас, как и она, перемещенных. Меня необыкновенно взволновало одно из ее недавних стихотворений. Это колыбельная. Нежная и в то же время иронично-жесткая. В ней вся гамма противоречивых чувств по отношению к тому, что осталось в России:
Спи, моя милая. Эта зима
Не оставляет нам лучшего выбора.
Спи, пока в ночь улетают дома
Пресни и Кунцева, Питера, Выборга…
Спи, пока мы с чемоданом в руке
Пересекаем последние линии,
Чтобы вздохнуть от тебя вдалеке
Где-то в горах ли, у моря у синего.
Дым из трубы выедает глаза, —
Берег турецкий, ненужная Африка, —
Мы же всё смотрим и смотрим назад —
Как ты там машешь зигованным шарфиком,
Синим платочком, как мартовский снег…
Всё уже, всё, улыбнулись, отплюнулись,
Только течет из-под слипшихся век,
Всё вымывая, фотоны и люмены,
Палочки, колбы, уроки труда,
Волга впадает, имей уважение,
Всё, что служило года и года,
Как шифоньер и квадрат умножения,
Всё это – шаг до тюрьмы и сумы,
Всё это – кто ещё, если не мы,
Красное яблоко, тонкая кожица,
Всё – и осколки проклятой зимы.
Сколько ни складывай, вечность не сложится.
Последняя строчка – отсылка и к известному анекдоту о том, из каких четырех букв нельзя сложить слово «вечность», и к сюжету о Снежной Королеве. Выше по тексту – цитата из Бродского («я сижу у окна, вспоминаю юность, улыбнусь порою, порой отплюнусь» // ср.: «все уже, все, улыбнулись, отплюнулись»). Все старые слова в этой новой перекошенной вселенной, все любимые цитаты, начинают звучать иначе.
Может ли поэзия что-то с этим сделать? На этот вопрос отвечают стихи Юрии Фридман, с прошлого года живущей в Реховоте. Ее замечательные тексты заставляют вспомнить Введенского. В них исторические коллизии самым причудливым, обэриутским образом встроены в них в космические процессы. В ее стихотворении «В доме повешенного не говорят о веревке» звучит странная, но все-таки надежда:
Так постой, а что, если – что это, «если» – если,
Если текстура мира так одряхлела,
Если вот-вот, как засохшая корка, треснет,
То и веревка, она не выдержит тела,
Не плачь, не кури так много, и не такие грузы
Сердце сносило, а смерть на миру красна,
В сальных словах, в спряжениях заскорузлых
Лопнет гнилой веревкой эта война.
Тут бы пуститься в рассуждения о языке, о его метафизике, о том, может ли поэзия все-таки что-нибудь изменить. Но лучше остеречься. Потому что речь здесь не о поэзии как таковой, а о поэтах, о тех, кого война вытолкнула из России в Израиль. Говоря о них, мы практически сложили, как некий пазл, карту современной российской поэзии. Получилось, что каждый ее сегмент, каждое направление или течение получило в Израиле своего представителя. Будто некто специально подбирал кандидатов на поэтический слет «перемещенных поэтов».
Что произойдет с новой поэтической алией дальше? Сплавится ли этот пестрый состав в новую «средиземноморскую ноту» (как называлась книга Александра Бараша, изданная в 2002 году) или, несмотря на все препятствия, мои герои будут существовать на две страны, сохраняя взятое направление? А может, учитывая происходящее с «метрополией», они вольются в глобальную общность русофонных поэтов, не локализованную нигде, кроме сети? Возможно и то, и другое, и третье. Но сейчас всем им важно выжить, сохраниться, не замолчать, не сойти с ума. Остальное как-нибудь само.
Иерусалим, 28 мая, 2023
