Та картина, которая открылась мне после 24 февраля 2022 года, после вторжения России в Украину, стала решительно сдвигать в моем сознании все те образы культуры и литературы, с которыми я жила всю жизнь. Мы еще в 2014 году заметили, что романы Булгакова «Белая гвардия» и Пастернака «Доктор Живаго» уже читаются абсолютно иначе. Пришло чувство острой причастности к историческому времени, которое неумолимо засасывает любого человека, который думал, что живет своей жизнью, со своими частными победами и поражениями, а на самом деле его незаметно затягивает в общий водоворот, где твой дом, твои стены, за которыми шла размеренная жизнь, превращается вдруг в лодку в бурлящем океане. Что, собственно, произошло когда-то и с интеллигентной семьей Турбиных и с жизнью Юрия Живаго, когда они, не желая того (у каждого были свои дела, свои мечты и желания), попали в поток большой истории. Парадокс моего пути состоял в том, что я большую часть своей жизни занималась именно историей XX века, старалась понимать и описывать в своих документальных исследованиях, как мне казалось, оставшиеся в прошлом — катастрофы и кризисы.
6 марта 2022 года я оказалась на вокзале в Варшаве-Заходня. Передо мной на полу лежали сотни людей. Это были беженцы из восточной Украины, подвергшейся внезапному вторжению. Рядом с ними грудами стояли чемоданы, сумки, тюки с вещами. Плакали и кричали дети. Весь этот вырванный с корнями человеческий мир говорил по-русски и по-украински. Волонтеры наливали горячий чай, раздавали завернутые в целлофан бутерброды. Длинная растекшаяся по стене очередь за симками для телефонов бормотала на разные голоса: кто-то звал, кто-то кричал, кто-то рассказывал свою историю, кто-то жаловался, кто-то кого-то успокаивал, кто-то утешал ребенка. Среди этой суеты и хаоса возвышался молодой чернокожий человек с большим чемоданом. Он внимательно смотрел вокруг, лицо его было скорбным. Может, он уже это где-то видел?
Когда-то я писала книги о войне и эвакуации писателей и их семей во время Второй мировой войны. Делала выставки. В первом зале — заклеенные крестом окна. Метро «Маяковская» с семьями прячущимися от бомбежек — фотография висела прямо на входе. Лежали музейные вещи, наскоро брошенные в сундуки, баулы, узлы. Выставка завершалась сотнями чемоданов, которые стояли друг на друге, образуя стену скорби…
«Мы жили в одном из переулков между Трубной улицей и Сретенкой, дом стоял высоко на так называемом Сретенском холме, и из окон шестого этажа был виден Кремль и висящие в небе аэростаты, — так писала в своих воспоминаниях Наталья Плигина-Камеонская для книги «Странники войны», которую я собирала и писала в 2013 году. — То и дело по радио объявляли воздушную тревогу, и мы прятались в бомбоубежище, оно находилось в подвале нашего дома. Маленькие дети плакали, в подвале было душно и страшно. Папа утешал меня как мог. По вечерам он брал меня на колени, я прижималась к нему, гладила его мягкие каштановые волосы… Вскоре начались разговоры об эвакуации, родители сказали, что меня отправят в Чистополь, в интернат, вместе с другими детьми из писательских семей. Мама в это время работала в Союзе писателей, и поэтому я оказалась в числе детей, эвакуируемых в Чистополь. Среди других вещей мама положила в чемодан пачку открыток с обратным московским адресом и кусочек туалетного мыла, запах которого до сих пор ассоциируется у меня с чувством сиротства. И другой запах: у меня был шарфик мамы, который я все время нюхала и прижимала к лицу».
Когда Наталья Плигина-Камеонская принесла мне свои воспоминания, она неожиданно попросила добавить в них свое горькое признание, касавшееся смерти ее отца — художника А.П. Плигина – организатора выставок и участника «Мира искусства». Когда девятилетней девочкой она жила в Чистопольском интернате, а ее уже пожилой и больной отец приходил к ней, чтобы повидать ее, она стесняясь его неухоженности, нелепого вида, попросила его больше не приходить к ней в интернат. Жестокие сверстники смеялись над ее отцом и ее видом, и тогда ей показалось это невыносимым. Спустя несколько дней после этого разговора с отцом, он повесился в своей каморке в Чистополе.
Наталья Плигина жила с этой мукой всю свою жизнь. И это тоже была война.
И еще одна горькая судьба. «Мне скоро восемнадцать лет, — писал Вс. Багрицкий накануне войны в дневниках, — но я уже видел столько горя, столько грусти, столько человеческих страданий, что мне иногда хочется сказать людям, да и самому себе: зачем мы живем, друзья? Ведь все равно «мы все сойдем под вечны своды». Так вот (опять увлекся), я стал задумываться о происходящем, искать начало и конец, определенную закономерность событий. Увы, мне стало еще тяжелее. Тоска. Тоска. Мне по-настоящему сейчас тяжело. Тяжело от одиночества, хотя я уже постепенно привыкаю к нему». Этот, оставшийся абсолютно одиноким юноша, убегает из Чистополя на фронт, где он проведет около двух недель. В последних записях Всеволода, сделанных на фронте, страшные картины: «Весь противоположный берег усеян трупами. Из-под снега видны серые солдатские шинели. Нет, не чувство страха охватывает при виде этого зрелища, а чувство глубокого бесконечного одиночества. Особенно поразила меня фигура бойца — первая, которую я увидел. Голова и плечи его были занесены снегом. Он лежал спиной к дороге, поджав ноги к груди. Из-под снега были видны только часть спины и фляжка. Скоро его занесет совсем. И весной, когда тронется Волхов, унесет в Ильмень».
Когда я оказалась в самом начале вторжения в Украину на вокзале Варшава-Заходня, лицо войны было явлено мне вживую. В те дни я писала в дневнике: «Работа, музей, книги, встречи – испарились, сгорели со взрывами ракет, ударивших ранним утром по украинским городам. Туда, где в домах с теплыми окнами люди еще спят в постелях, рядом — маленькие кроватки с детьми, тут же – уютно свернулись собаки и кошки. В их утренний сон летят бомбы, которые запускают люди, с которыми совсем недавно ходила по одним улицам. Вот они вошли в кабинет, набрали номер и отдали приказ бить по домам и окнам и спящим людям. От этого перехватывает дыхание. Невозможно набрать московский воздух в легкие, потому что он отравлен. Все вокруг наполнилось ядовитыми испарениями войны. Непонятно только, почему этого не чувствуют люди, сидящие за окнами в кафе, женщины, которые идут по улице и беззаботно смеются.
На работе мне говорят.
– Что нам завернуться в простыню и ползти на кладбище? Они смотрят на меня и думают, что вот — она на пенсии, она проживет как-то, а мы-то как? Нам, что все бросить и уйти из- за этой войны? А может все еще наладится, может они там договорятся и ракеты перестанут летать. Плохо, конечно. Но скоро мы уже не будем смотреть в ту сторону, гдеболь и ужас. Скоро война превратится в рутину. Разбомбили, убили, снова разбомбили, прилетели, улетели. Скоро пройдет острота, новости станут похожи друг на друга, и мы будем заниматься своим делом как прежде. Будем приходить на работу как прежде, будем собираться все вместе как прежде и, пьянея, вспоминать как хорошо было до войны, а мы не понимали своего счастья. Вот она уехала, а нам-то, куда деваться?»
Мой сын, кинодраматург, к которому я уехала в Варшаву, в те дни принимал беженцев с Украины. Он прожил и проработал в Киеве восемь лет и у него там оставались студенты, с которыми он накануне вторжения, закончил занятия. В день вторжения, он писал:
«Сплю я где-то часа полтора, потому что не в силах успокоиться. Встаю, открываю компьютер. Началось. …
Мы начинаем звонить друзьям и близким в Киев. Все проснулись. По городу катятся взрывы, слышны пролеты ракет, гул вертолетов и самолетов. Где они? Куда попало? Кто пострадал?
Все это невозможно понять и невозможно понять, как действовать. Мы только тупо пишем, спрашиваем: “Как ты? Что у вас? Что делаешь?”.
Кто-то из наших друзей бросается прочь из города, из страны, кто-то спускается в подвал, а кто-то идет в военкомат. А сообщения идут непрерывным потоком. И уже видно, как на улицах доброго и светлого Киева танк давит машину, как оглашаются автоматными очередями набережные Днепра. В последующие недели мы увидим много всего, чего не хотелось бы видеть никогда. Увидим и бои на Берестейской. Сколько раз я там проезжал, проходил. Увидим ракеты, упавшие на Лукьяновку, разрушающие дома и магазины, парки и улицы. Вот детская площадка, где я гулял со своими детьми. В нее попала ракета.
Вот бизнес-центр, где я был на семинаре известного редактора и специалиста по кинодраматургии. Теперь этот бизнес-центр стоит с выбитыми стеклами, полуразрушенный. Парк у Бабьего Яра, там, где киевская телебашня. Я вижу фотографии с лужами крови. Туда тоже попала ракета и убила кого-то… А сколько раз мы там гуляли, сколько раз я там проходил. Рядом дом наших лучших друзей.
Смерть, смерть, убийства делаются главным содержанием всех последующих дней. Так уже было восемь лет назад, но теперь все намного хуже, больше, страшнее.
Но мы видим и сопротивление. Украина сражается».
Тогда мы задумали с сыном сделать книгу документальных свидетельств его студентов, которые оставались в разных точках Украины. Они выросли из постоянных встреч в Зуме, где они читали свои свидетельства, из переписки в ватцапе и в телеграме. Для меня рифмы истории были абсолютно очевидны. Вот фрагмент записей Натальи Мовсесян из Мариуполя.
«24 февраля … Мы проснулись от громких взрывов… Соцсети кричали — Началась война… Ракетные удары по всей Украине… Мозг отказывался верить, но грохот за окном подтверждал информацию… В соседней комнате лежала больная мама, на тот момент она почти не вставала… все мысли были, как ее вылечить… О продолжении обследования уже не могло быть и речи…
В суматохе успели купить продукты: макароны, каши, колбасу, паштеты, консервы…. Я ругала мужа — зачем нам пять банок кильки? Пару дней, максимум неделя и все закончится… Тогда я еще не знала, что это будет наша основная еда в подвале…
Первые дни спали на полу в коридоре… Во время воздушной тревоги выходили в тамбур… Мужа вызвали дежурить на работу, в тот самый АЗОВСТАЛЬ… Это был последний раз, когда он видел доменные печи, на которых проработал 24 года… Всем работникам предложили перевезти семьи в бомбоубежище комбината… Мы решили переждать дома!
Взрывы становились все ближе, дом сотрясался… Находиться на восьмом этаже было опасно. Собрав немного вещей, продукты мы перешли в квартиру мамы. Благо, она находилась неподалеку… Также к себе забрали 85-летнюю свекровь…».
Вся последующая история Мариупольской семьи очень трагична. Но героине и ее мужу удалось спастись. Хотя их страшный опыт с ними останется навсегда.
Как и прежде, мне кажется, что главное, что я должна делать – это продолжать собирать те свидетельства войны, которые должны знать люди. И хотя я с горечью могу признать, что мои усилия никого и ничего не смогли остановить, я продолжаю думать, что это единственное, что я могу положить на пути этой бесчеловечной машины смерти.
Так сложилась книга из самых разных свидетельств, которую мы сделали с моим сыном – она называется «Разоренный дом» и вышла в Израиле в издательстве «Сефер» у Виталия Кабакова.
В Израиле, который оказался нашим пристанищем и домом, может быть на время, а может быть и навсегда.
