Журнал современной израильской литературы на русском языке Издаётся с 1999 года
Ольгу Гильдебрандт-Арбенину называли «лилией и мимозой (даже учителя в гимназии), ландышем и розой, — Мадонной и Сильфидой, Венерой и Гебой, но чаще всего — Психеей»[1]. Психея с греческого переводится как «душа» или «дыхание»: петроградская Психея вдохнула свежесть и легкость в поэзию Мандельштама и Гумилева, став их музой, для которой не было «ни названья, ни звука, ни слепка»[2]. Так же легко и свободно, «как кошка», она вошла в союз Михаила Кузмина и Юрия Юркуна. «Беспредельное счастье»[3] Юрочки оказалось частью всех сфер его жизни. Они вместе рисовали, собирали «нарез», обмениваясь вырезками из журналов.
Спустя полвека она вновь будет сидеть «с круглым гребешком в волосах»[4] над бумажками — правда, не в изящном платье начала столетия, а в синем халате канцеляриста, всегда в нарукавниках. И Юрочки уже не будет.
Во второй половине 1950-х годов с трудом вернувшаяся из эвакуации, практически безбытная Гильдебрандт-Арбенина работала в информационном отделе библиотеки «Ленфильма», разбирая и систематизируя журналы и трофейные издания. Солдатист Рюрик Попов обратился к ней по рабочему вопросу, а потом сказал, что у него есть редкий экслибрис Юркуна — голос из прошлой, еще счастливой жизни. Они подружились. Попов помогал Ольге Николаевне до ее смерти, стал душеприказчиком и наследником. Письмо Марины Малич к Ольге Гильдебрандт-Арбениной, относящееся к тому периоду, когда произошло изменение,преображение Психеи в канцеляристку,
[1] https://corpus.prozhito.org/notes?date=%221945-09-16%22&diaries=%5B1321%5D&diaryTypes=%22%5B1%2C2%5D%22&keywords=%5B%22%D0%BB%D0%B8%D0%BB%D0%B8%D0%B5%D0%B9%22%5D
[1] https://rvb.ru/20vek/mandelstam/dvuhtomnik/01text/vol_1/01versus/0116.htm
[1] https://corpus.prozhito.org/notes?date=%221945-09-16%22&diaries=%5B1321%5D&diaryTypes=%22%5B1%2C2%5D%22&keywords=%5B%22%D0%B1%D0%B5%D1%81%D0%BF%D1%80%D0%B5%D0%B4%D0%B5%D0%BB%D1%8C%D0%BD%D0%BE%D0%B5+%D1%81%D1%87%D0%B0%D1%81%D1%82%D1%8C%D0%B5%22%5D
[1] Толстой И. Историко-культурный альманах CONNAISSEUR №3. Прага: Human Rights Publishers s.r.o., 2022. — 322 с.
было передано Рюриком Поповым в Музей Анны Ахматовой в Фонтанном доме в 1998 году.
«В Петрополе прозрачном мы умрем» — предвещал поэт. В городе портиков и царстве стройных фигур античное самосознание встречается с гипербореем, с чувством севера. Открытка Малич — документ времени, когда сознание человека, тоскующего по мировой культуре, переживало падение в «каторжные норы» и «смертельную тоску»[1].
Николай Пунин писал: «Как мы все погибли, поймут ли это когда-нибудь? Но это им уже не нужно, это нужно нам. Историю войны (и битву гражданина с собственным государством) нельзя заменить историей победы, иначе настоящее воспоминание станет для нас “дерзостью”[2], за что мы будем палимы».
Марина Малич не описывает в подробностях свой быт или душевные переживания — она фиксирует реальность. Но за каждым словом мелькает жизнь героини, как «в каждом вздохе смертельный воздух»[3]. По этой причине мы постараемся уделить внимание каждому слову, написанному Малич на бумаге 10 на 15 сантиметров красными чернилами 4 сентября 1941 года.
Текст письма:
4/IX-41
Дорогая Ольга Николаевна.
Двадцать третьего августа Даня уехал к Юрию Ивановичу, больше ничего о нем не знаю. Я осталась вдвоем с бабушкой в пустой квартире, т. к. Лиза со всей семьей эвакуировалась. Вы больше, чем кто-либо, поймете мое положение. Передать Вам тоску, наполняющую все мое существо, — немыслимо. О наших ничего не знаем. Я осталась без денег и живу исключительно на поддержку знакомых. Все дни проходят в мучительном ожидании, а о ночах говорить не стоит. Буду рада получить от Вас весточку, так одиноко стало, что нет мне места на земле. Крепко целую Вас и дорогую милую Глафиру Викторовну.
Ваша Марина
***Дорогая Ольга Николаевна.. В 1925 году Хармс сблизился с Михаилом Кузминым, жившим недалеко от Надеждинской, на улице Рылеева (бывшей Спасской), в доме №17.
[1] “Реквием» А. А. Ахматовой
[2] “Элегия» А. И. Введенского
[3] Строка О. Э. Мандельштама
Всеволод Петров оставил воспоминания о «захламленной и тесной коммунальной квартире». Там, на Спасской, предположительно и познакомились Марина Малич и Ольга Гильдебрандт.
Двадцать третьего августа Даня уехал к Юрию Ивановичу… В письмах Малич Хармс уехал 23 августа к кому-нибудь из своих друзей. Скорее всего — к обэриуту Николаю Олейникову, расстрелянному в ноябре 1937 года по делу о подпольной троцкистской организации. Первая насильственная смерть в кругу «вестников» — закрутились жернова, инструменты подготовлены, «таракан, сжимая руки, приготовился страдать». Писать так — страшно; все-таки Николай Макарович казнен безоговорочно, а надежда на спасение Хармса (в этом случае — хотя бы признание психически нездоровым) оставалась. Тем не менее, в письме к Н. Б. Шанько, за 3 дня до нашего письма, Малич напишет:
Дорогая Наталия Борисовна.
Двадцать третьего августа Даня уехал к Никол(аю) Макаровичу, я осталась одна, без работы, без денег, с бабушкой на руках…
Ольге Николаевне же она сообщает, что Хармс уехал к некому Юрию Ивановичу. Конечно, Арбенина сразу поняла, что произошло с ее друзьями. Юркун был арестован 3 февраля 1938 года по «ленинградскому писательскому делу». За участие в вымышленной «антисоветской правотроцкистской террористической писательской организации» его расстреляют в один день с Лифшицем, Зоргенфреем и Стеничем. Что заключено в этом эвфемизме? Общность горя? Или надежда? В отличие от участи Николая Макаровича, судьба Юрочки оставалась неизвестной. Ольга Гильдебрандт не просто ждала его возвращения, она пыталась жить так, будто он вот-вот придет: «Мама продала пианино и купила для Вас отрез Вашего любимого коричневого оттенка. Я перештопала все Ваши носки и накупила новых: целый чемодан. Картон для кепок. Купила для Вас чудный темно-красный плед, от которого пришел в восторг Жак Израилевич. Синюю пижаму. Много всяких фотографий — Русской провинции — старообрядцев, — купцов, — книжных иллюстраций, — чтобы повеселить Вас чем-то новым! Мама сварила варенье: черную смородину и ананас».
Больше ничего о нем не знаю. Марина Владимировна о муже тоже ничего не знала. Как и Ольга Николаевна, она стояла в тюремных очередях. Два раза Малич ходила на Шпалерную — там ей дважды сказали, что Хармс в Новосибирске. Не имея других сведений, она поверила в это. В ноябре Малич будет просить о помощи Н. Б. Шанько, от которой «ближе и вернее дойдет»[1]. В Новосибирске действительно располагался исправительно-трудовой лагерь, но Хармса не могли туда отправить в октябре 1941 года, так как следствие продолжалось. Когда Малич пришла на Шпалерную в третий раз, ее передачу не приняли — выбросили в окошко со словами: «Скончался второго февраля»[2]. Но в сентябре 1941 года, во время написания письма, Хармс еще был жив, однако и этого Малич не знала; она ничего о нем не знала.
Я осталась вдвоем с бабушкой в пустой квартире, т. к. Лиза со всей семьей эвакуировалась. В пустой квартире с Мариной Владимировной осталась только приемная бабушка — княгиня Елизавета Григорьевна Голицына. 22 августа Малич писала о том же Н. Б. Шанько: «Вчера уехала Данина сестра, и в квартире пусто и тихо, кроме старухи, которая наперекор всем продолжает жить»[3].
Лиза — сестра Даниила Хармса Елизавета Ивановна Грицына. Она вспоминала, что уехала из Ленинграда «совершенно случайно»[4]: муж приятельницы, служивший в войсках НКВД, благодаря совпадению отчеств, смог записать Грицыну как свою сестру.
Изначально они хотели уехать вместе: Хармс, его сестра Лиза и Малич. Но все они остались из-за Елизаветы Григорьевны. Как считала Грицына, «Малич не уехала, потому что в Ленинграде оставалась бабушка, которая ее воспитала, и Марина не могла ее бросить. Из-за нее не поехал и Даня»[5].
К концу октября 1941 года становится тяжелее, состояние женщины ухудшается, о чем Марина Владимировна напишет Н. Б. Шанько: «Бабушка моя совсем уж не встает, да и я не многим лучше себя чувствую»[6]. «По бесконечной любезности» Н. Н. Петрова (отца Всеволода Петрова) Елизавету Григорьевну удалось поместить в больницу Мечникова, предположительно в конце октября. Тогда же Малич переехала в писательскую надстройку. Бабушка умерла в январе 1942 года.
[1] «Даниил Хармс глазами современников: Воспоминания. Дневники. Письма». Под ред. А. Л. Дмитренко и В. Н. Сажина. СПБ: Вита Нова, 2019. — 447 с.
[2] Глоцер В. Марина Дурново. Мой муж Даниил Хармс. М.: Б.С.Г.-Пресс, 2000. — 122 с.
[3] «Даниил Хармс глазами современников» — 445 с.
[4] «Даниил Хармс глазами современников» — 442 с.
[5] «Даниил Хармс глазами современников» — 442 с.
[6] «Даниил Хармс глазами современников» — 446 с.
Вы больше, чем кто-либо, поймете мое положение. Марина Владимировна была права, когда писала, что Гильдебрандт-Арбенина больше, чем кто-либо, поймет ее положение. Уже не страх и злоба, а тоска и отчаяние стали лейтмотивом жизни двух женщин, любимые люди которых были сброшены в ямы для трупов. «Счастливы умершие — в этой стране нет места для жизни. Надо умирать — уйти от позора страшной неволи. Господи!»[1] — так писала Ольга Николаевна в дневнике в 1946 году, через 8 лет после гибели Юркуна. Женщины поддерживали друг друга, — параллели судеб в этой страшной стране: «Чудное воспоминание у меня о Хармсе. Он внутренне напоминал мне Вас — во многом. Я полюбила очень его жену Марину и ее кузин Ольгу и Марину. Сколько раз мы пили за Ваше здоровье! В моем большом горе бывало иногда весело!»[2]
Передать Вам тоску, наполняющую все мое существо, — немыслимо. Весело было крайне редко, чаще — отвратительно тоскливо. Когда Хармса арестовали, Марина Владимировна перестала есть и выходить из дома, «не знала, что делать, куда бежать»[3], «была совершенно беспомощна, одна». Тяжело было и то, что говорить о случившемся она могла только намеками (Николай Макарович, Юрий Иванович). Оставалось лишь просить друзей ответить: «все-таки как-то теплее»[4]. С просьбой об участии она пишет и Ольге Николаевне.
О наших ничего не знаем. Кто эти «наши»? Вероятно, Малич имела в виду членов семьи. Л. В. Шапориной, к которой Марина Владимировна заходила в начале октября 1941 года, она расскажет, что от родителей, живущих в Малой Вишере, «никаких известий»[5]«. Позже она узнает и напишет Гильдебрандт-Арбениной, что, кроме бабушки, в начале 1942 года умер отец Малич, а тетя Лили Голицына и близкий ей В. Э. Ганнекен пропали без вести. Я осталась без денег… Летом 1941 года женщины Ленинграда рыли окопы. Марина Малич тоже получила повестку, но Хармс запретил ей идти на трудработы.
[1] 6 апреля 1946 года: https://corpus.prozhito.org/person/1311
[1] http://kuzmin.lit-info.ru/kuzmin/dnevnik/1934/gildebrandt-pismo-k-yurkunu.htm
[1] Глоцер В. Марина Дурново. Мой муж Даниил Хармс. М.: Б.С.Г.-Пресс, 2000. — 113 с.
[1] Глоцер В. Марина Дурново. Мой муж Даниил Хармс. — 114 с.
[1] Даниил Хармс глазами современников: Воспоминания. Дневники. Письма. Под ред. А. Л. Дмитренко и В. Н. Сажина. СПБ: Вита Нова, 2019. — 446 с.
Даниил Иванович просил помощи у отца, — как делал это, когда тот еще был жив. Теперь он часами сидел у могилы Ивана Ювачева и мучительно долго ждал ответа:
«И видно было, что он там плакал.
Вернулся страшно возбужденный, нервный и сказал:
— Нет, я пока еще не могу, не могу сказать. Не выходит. Я потом скажу тебе…
Прошло несколько дней, и он снова поехал на кладбище.
Он не раз еще ездил на могилу отца, молился там и, возвращаясь домой, повторял мне:
— Подожди еще. Я тебе скажу. Только не сразу. Это спасет тебе жизнь»[1]«.
Слова «красный платок», повторенные Малич, как мантра, действительно помогли — освобождение было выписано. Правда, потом, в письме, написанном за день до ареста, она сообщит, что около двух недель «работала на трудработах, но в городе» и «уставала отчаянно», но зато ее «обещали устроить на завод»[2]. Так и не устроили.
И живу исключительно на поддержку знакомых. Марина Малич в воспоминаниях, записанных Глоцером, говорит о свертке с хлебом и кусочком сахара, оставленном под дверью квартиры на Надеждинской: «Мне бы обрадоваться, но меня мучило подозрение, что этот сверток подложил один литератор, еврей, который бывал у нас и фамилию которого я теперь уже не помню, и сделал он это во искупление своей вины перед Даней. Может быть, донес на него, а потом пожалел об этом. Во всяком случае, мне показалось, что он хотел что-то замазать. Вот такое у меня было чувство в душе, потому что никаких видимых причин помогать мне у него не было, и в этом была какая-то грязь. А может быть, и не он принес, — не знаю»[3]. Исследователь ОБЭРИУ и биографии Даниила Хармса Валерий Шубинский считает, что этот литератор — Геннадий Гор. Писатель, будучи увлеченным творчеством Хармса, сделал копии его стихотворений 1926 — начала 1929 года; некоторые из них оказались единственным источником текстов Даниила Ивановича. Также Гор гордился оценкой Хармса его рассказа «Вмешательство живописи», на что указывает дарственная надпись 1976 года: «Володе Эрлю — книгу, которую в свое время хвалили Вагинов и Д. Хармс. Г. С. Гор». Нам неизвестно о конфликте Хармса и Гора, о доносе и грязи, которые увидела Малич.
[1] Глоцер В. Марина Дурново. Мой муж Даниил Хармс. М.: Б.С.Г.-Пресс, 2000. — 100 с.
[2] Глоцер В. Марина Дурново. Мой муж Даниил Хармс. — 105 с.
[3] Глоцер В. Марина Дурново. Мой муж Даниил Хармс. — 125 с.
Да, он покаялся после исключения из комсомола в 1929 году в связи с «трансформацией комсомольца в идеологически чуждого нам экспериментатора-формалиста[1]». Достаточно скоро, уже в 1930 году, Гор попытался выйти из «эстетского болота»[2]«левого» искусства и выразил готовность исполнить требования «не только слов, но и дел» общественных и литературных организаций.
В любом случае, Марина Владимировна не называет имени еврея-литератора, как и не помнит писателя, в квартиру которого она перебралась с Надеждинской. Вероятно, это Григорий Эммануилович Сорокин — тогда вполне успешный писатель, но тоже не избежавший печальной участи: после войны он будет репрессирован и погибнет в лагере. Марина Владимировна была дружна с Ниной Николаевной Сорокиной, его женой: «Очень нравится мне Нина Николаевна, и я часто у нее бываю, вспоминаем Bac»[3], — напишет Малич за день до ареста Хармса. Известно, что Марина Владимировна жила в писательской надстройке на канале Грибоедова, в квартире 124, на третьем этаже, «на одной площадке с Зощенко»[4].
Имени «человека из Союза писателей»[5], знавшего Хармса и сообщившего ей о последнем грузовике на Большую Землю, Малич тоже не помнит. Благо, есть фамилии, хорошо нам известные. Яков Друскин — чинарь, ближайший друг обэриутов и «вестник». По словам Марины Владимировны, лучшего друга, чем Яков Семенович, у Дани не было, и она это поняла только тогда, когда осталась одна[6]. Именно к нему придет «черная от горя»[7] Малич, только узнавшая о смерти мужа. По воспоминаниям, Друскину не пришлось говорить о случившемся, он все понял по ужасу на ее лице.
[1] «Даниил Хармс глазами современников: Воспоминания. Дневники. Письма». Под ред. А. Л. Дмитренко и В. Н. Сажина. СПБ: Вита Нова, 2019. — 480 с.
[2] «Даниил Хармс глазами современников» — 480 с.
[3] Глоцер В. Марина Дурново. Мой муж Даниил Хармс. М.: Б.С.Г.-Пресс, 2000. — 106 с.
[4] Глоцер В. Марина Дурново. Мой муж Даниил Хармс. — 126 с.
[5] Глоцер В. Марина Дурново. Мой муж Даниил Хармс. — 126 с.
[6] «Даниил Хармс глазами современников» — 452 с.
[7] Глоцер В. Марина Дурново. Мой муж Даниил Хармс. — 123 с.
В тот вечер он отдал ей последнюю тарелку супа из собачины: этот суп она не забудет никогда, он станет жестом соучастия и сочувствия; именно эта тарелка супа будет единственным аргументом, которым она объяснит Глоцеру, почему именно Друскину доверила архив Хармса.
В одном из последующих писем к Гильдебрандт-Арбениной: «Он (Друскин) и Всеволод Николаевич помогали мне морально и материально, и неотступно были со мной»[1]. Последний «был молодцом, выглядел лучше всех», но был «страшно занят» в связи со службой. Петров мог оказывать поддержку Малич во время службы начальником канцелярии интендантского управления одной из воинских частей Ленинграда, до его призыва в действующую армию в 1943 году. Тем не менее, даже в 1944 году Петров пишет в дневнике о желании помочь Ольге Верховской — сестре Малич. Но они вдвоем, по замечанию Петрова, «беспомощные и бестолковые», ведь «очень трудно сделать что-то для человека, который не умеет или не хочет помочь вам в этом»[2].
Петров познакомился с Арбениной у Кузмина, а та свела Всеволода Николаевича с Хармсом и его женой. Этот утонченный человек с «акмеистической ясностью взгляда»[3]оказывал поддержку не только Малич, но и Ольге Николаевне, отмечавшей в дневнике его «безграничную преданность»[4]..
Петров переживает трагедию, близкую Малич и Арбениной: после смерти Веры Мушниковой он не только пишет «Турдейскую Манон Леско» (она прототип главной героини; повесть, в итоге, про нее и есть), но в дальнейшем в дневнике при знакомстве с девушками отмечает, насколько они похожи на Верочку. Если «тень Веры просвечивает сквозь каждую любовь»[5] Всеволода Петрова, то знакомая походка Юрочки мерещится среди незнакомцев в парке Ольге Гильдебрандт-Арбениной, а Библия на русском языке едет во Францию и Америку вместе с Мариной Малич.
Все дни проходят в мучительном ожидании, а о ночах говорить не стоит. Мучительное ожидание чего? Освобождения или, наоборот, приговора — для мужа и для себя?
[1] Даниил Хармс глазами современников: Воспоминания. Дневники. Письма. Под ред. А. Л. Дмитренко и В. Н. Сажина. СПБ.: Вита Нова, 2019. — 453 с.
[2] Петров В. Н. Турдейская Манон Леско. Дневник 1942-1945. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха; М.: Галеев-Галерея, 2022. — 188 с.
[3] Галеев И. Всеволод Петров и колесо ленинградской культуры. Каталог выставки. М.: Галеев-Галерея, 2018. — 8 с.
[4] 6 июня 1947: https://corpus.prozhito.org/person/1311
[5] Петров В. Н. Турдейская Манон Леско. Дневник 1942—–1945. — 223 с.
Валерий Подорога рассматривает чистую форму страха, то есть ужас как кошмар[1]. Кажется, Хармс и его близкие стали героями того сна, в котором «ты в чем-то виновен, совершил то ли убийство, то ли какой-то неблаговидный поступок, о котором никто не должен знать, но тебе кажется, что скоро все раскроется»[2]. Происходящее вокруг — абсурд, «где с ножами, с топорами Вивисекторы сидят»[3], но он происходит наяву. Это не сон, открывающий механизм пробуждения и спасения от «остановленного времени». Это реальная жизнь, это молодость, «которую гадили, коверкали, отравляли. И которой больше нет»[4].
Буду рада получить от Вас весточку, так одиноко стало, что нет мне места на земле. К счастью, дружба не закончится, и весточку Малич получит. Следующее письмо, адресованное Ольге Николаевне, датируется маем 1942 года, в нем указан адрес и содержится сообщение о смерти Хармса. Через месяц было отправлено большое письмо, начинающееся со слов: «Так много хочется Вам рассказать, что просто даже не знаю, с чего начинать»[5]. . Из этого текста и становится известна судьба родственников Малич и общих друзей. В 1942 году переписка закончилась, но в дневнике Ольги Николаевны в июне 1947 года появится запись: «Марина жива! Маленькая моя! Она нашла свою мать. Как дика жизнь! Эта мать бросила ребенка — Маришу и теперь подбирает взрослую женщину»[6]. Крепко целую Вас и дорогую милую Глафиру Викторовну. Глафира Викторовна Панова, упоминаемая в конце письма — мать Ольги Николаевны. Ее Малич просит поцеловать практически в каждом письме к Гильдебрандт-Арбениной. Глафира Викторовна, как казалось Малич, умела создавать уют, дарила ощущение семьи[7]. В письме к Юрочке Ольга Николаевна напишет про нее: «Моя бедная мама умерла мучительной смертью в голодный, страшный год. Мама очень любила Вас, ждала Вашего возвращения больше всего на свете.
[1] Подорога, В.А. Обморок мира. Поэтика случая в литературе Обэриу / / В. Подорога. М.: «Культурная революция», 2023. — 240 с. — (Мимесис).
[2] Подорога, В.А. Обморок мира. Поэтика случая в литературе Обэриу — 80 с.
[3] “Таракан» Н. М. Олейникова.
[4] 6 июня 1947: https://corpus.prozhito.org/person/1311
[5] Даниил Хармс глазами современников: Воспоминания. Дневники. Письма. Под ред. А. Л. Дмитренко и В. Н. Сажина. СПБ.: Вита Нова, 2019. — 449 с.
[6] 6 июня 1947: https://corpus.prozhito.org/person/1311
[7] Даниил Хармс глазами современников: Воспоминания. Дневники. Письма. Под ред. А. Л. Дмитренко и В. Н. Сажина. СПБ.: Вита Нова, 2019. — 454 с.
Самыми последними сознательными ее словами были, уже в агонии, — слова о тысяче рублей, которые она велела мне спрятать от всех — на дорогу к Вам».[1].
«Надо умирать — уйти от позора страшной неволи. Господи! Избавь моего Юрочку от рабства, если только он жив! Дай ему свободу! Выведи его как-нибудь в другую страну, где он мог бы возродиться для новой жизни! Пусть он только иногда с нежностью вспоминает свою бедную любовь…» [2] — запись в дневнике Арбениной, датируемая апрелем 1946 года. Юрочки нет, а она верит в его возрождение для новой жизни, для свободы.
Кому-то все-таки удалось оказаться в другой стране. Марина Малич уезжала от надоевшего ей «русского хамья, попрания человека»[3], она ненавидела, но не боялась. А потом в Венесуэле влюбилась в человека, ставшего для нее «воплощением старой России»[4], «последним русским», вспоминала Аничков мост, Эрмитаж и начало ледохода на Неве. Вместе с тем признавалась: «Ни за какие деньги, ни за что — что бы мне ни дали, любые кольца, бриллианты — никогда в жизни я не увижу больше Россию!»[5].
Уезжая за тысячи километров от Ленинграда или возвращаясь, эти женщины, сплоченные горем, оставили нам вопрос: «Кто ответит за это зло? Почему судят только немцев в Нюрнберге — разве Освенцим и Майданек хуже, чем то, что делалось в советской России — над русскими невинными людьми? За что? По какому праву?»[6].
И в этот ужасный час у нас нет ответа — только укоряющий хор из мертвой пустоты.
И вот настал ужасный час:
меня уж нет, и нету вас,
и моря нет, и скал, и гор,
и звезд уж нет; один лишь хор
звучит из мертвой пустоты.
Даниил Хармс, 15 октября 1934 года
[1] http://kuzmin.lit-info.ru/kuzmin/dnevnik/1934/gildebrandt-pismo-k-yurkunu.htm
[2] 6 апреля 1946 года: https://corpus.prozhito.org/person/1311
[3] Глоцер В. Марина Дурново. Мой муж Даниил Хармс. М.: Б.С.Г.-Пресс, 2000. — 144 с.
[4] Глоцер В. Марина Дурново. Мой муж Даниил Хармс. — 183 с.
[5] Глоцер В. Марина Дурново. Мой муж Даниил Хармс. — 192 с.
[6] 6 апреля 1946 года: https://corpus.prozhito.org/person/1311
