Мы люди Севера, а ныне дети Юга.
Нас тьмы и тьмы теперь, мы выбрались из тьмы,
Где правит смрадный бал не вьюга – Кали-юга,
Тюрьмой грозит, сумой, и лучшие умы
Твердят, скосив глаза от злобы и испуга,
Что Русь переживет и без таких, как мы –
Предателей, чистюль, наделавших в штаны,
Продавших честь страны за фуа-гра и фугу.
Что взять с них? Ничего. Молчи и не перечь им,
Но сохрани лицо, членораздельность речи,
Отфокусируй взгляд, фильтруй дурную взвесь,
Храни с десяток книг в дорожном чемодане.
А уж наступит ли желанный миг свиданья
С прозревшей вдруг страной – не спрашивай. Бог весть.
Из Города-на-Болоте к Городу-на-Горе,
Из вечного межсезонья в бесконечное лето
Я разбегусь и прыгну, длинным ночным тире
Сшив километры, даты жизни, стороны света.
Я стану голосом глины, я буду гонять в зубах
Известняковый говор, каменное наречье,
Шорох, картавый рокот – так говорит судьба.
Заткни этой речью уши, слушай и не перечь ей.
Я откажусь от влаги слез и привычных слов,
Присыплю песком больное, запру в подъязычье вздохи.
Когда, охренев, отчизна пускает себя на слом,
То смена пространства гасит страшный вираж эпохи.
Но как совместить различно выстроенные миры?
Как выложить имя Бога из буквенного разброда?
Бродский пишет, что Хайфа – сыпь на боку горы.
Агнон говорит, что Питер – язва в груди болота.
Не то чтобы лед и пламень, различные полюса,
Но вряд ли когда сольются в единый мотив негромкий
Скандированные удары квадратного колеса
И шестикопытный цокот часовой шестеренки.
Вишу над пропастью жизни, барахтаюсь налегке,
Ловлю спиной то и дело ленивые взгляды бездны
И вижу: края разлома теряются вдалеке.
Сшивать их – пустое дело, стягивать – бесполезно.
Но что там встает стеною за каждым моим окном?
Что шепчет равноязыко, ни с кем ни о чем не споря?
«Ям», – из земной пустыни, как ветер, гудит Агнон,
И, словно лесное эхо, ответствует Бродский: «Море…»
Все теперь февраль – застывший месяц.
И хотя, придавленный жарой,
Люд потеет, пыль босую месит –
Все февраль – он здесь, он шельму метит.
Дверь закрой. Глаза и рот закрой.
Лето расслоилось: веет ветер,
Плещет солнце, жмурится июль,
Но, покуда день высок и светел,
Все теперь февраль, все тонет в смерти,
В цокоте снежинок, в пляске пуль.
Ходят-бродят големы Магритта,
И выводит на стене рука:
«Все февраль, разбитое корыто –
Дверь закрыта, и глаза закрыты,
И закрыта жизнь на три замка».
Я твое лицо держу в ладонях,
Не осознавая до конца,
Что не так. А это время стонет.
И в лице твоем плывет и тонет
Отраженье моего лица.
Праздники, салют, лосось на блюде,
Танцы и цветы. Но шепчут вновь –
Люди ли? Быть может, и не люди:
«Все теперь февраль – бескрайний, лютый».
Бог есть совесть – совесть! – не любовь.
Он стоит, как столб, как пыльный слепок,
Ничего вотще не говоря.
И трещит, застывшее нелепо
По уши в земле, по пятки в небе,
Злое колесо календаря.
Черный идиш, бронзовый иврит –
Это вечность с нами говорит
На краю хасидского квартала.
Слизывая жир, сморкаясь в пол,
Выскобленный временем глагол
Мучает проекцией картавой.
Хорошо не жить в Святой Земле –
Можно прозревать в золе и мгле
Безупречный контур идеала:
Так в мечтах, не ведая греха,
Дева сочиняет жениха –
И Господь следит за ней устало;
Так юнец, планируя житье,
Думает: здесь будет «е», здесь «ё»,
Здесь медаль, здесь звонкая монета –
И нечистый ржёт до слез в аду,
Видя наперед его звезду,
И трясет от хохота планету.
Как же славно, белая земля,
Что, жарой паля, песком пыля,
Ты забита в быт настолько прочно,
Что щербатый, пыточный, сухой
Мир не обрастает шелухой –
Паточной, разнузданной, лубочной;
Что в текущей явственно вполне
Молоком и мерзостью стране
Вдосталь синагог и винокурен,
Что повытчик судит о душе,
Что язык Давида и Моше
Свят не меньше, чем карикатурен.
Камень спит в объятиях травы,
Мертвое не борется с живым,
А сплетается в едином теле.
Прошлое снуёт среди людей,
И несущий вам еду халдей –
Может быть, халдей на самом деле.
Я не смотрю вперёд, я двигаюсь на ощупь,
Я близорук, я слеп, я не имею глаз.
Простейшие просты, но я устроен проще
И в каждый день ползу, как в самый первый класс.
Спроси меня: «Куда идёшь?» – скажу: «Дорога» –
«К чему стремишься?» – «Пыль» – «Что будет?» – «Поворот».
Вы зорки, вы в очках, вы знаете так много –
Я близорук, я слеп, я не смотрю вперёд.
Откуда же мне знать, что в будущем случится?
И все же я могу сказать наверняка,
Как за седьмой рекой взмывают в небо птицы,
Как стонет плод в земле, что шепчут облака.
Постой, на секунду замри – и увидишь:
Как русское поле, как выжженный идиш,
Как женское сердце, как боль, как река,
На север, за Акко, плывут облака,
Плывут, как обрывки почтовой бумаги,
За Морье, за Токсово, за Вартемяги,
Плывут, как разбухший от спелости плод,
Над лесом, над пятнами финских болот,
Плывут, как бесплотные орды, как память,
Которую не зафлудить, не заспамить,
Как след от гигантских небесных колес,
За Порхов, за Лугу, за Волок, за Плес,
Плывут бесконечным аморфным потоком,
Рядком, в одиночку, то вата, то локон,
Как дар, что не к месту-и-времени дан,
За Волгу, за Оредеж, за Иордан,
За черные скалы, за белые горы,
Как версты, как снеги, как призрачный город,
Как мысли плывут у меня в голове,
Как вечные льдины по вечной Неве.
И если я вдруг среди гама и шума
Молчу и как будто бы в душу гляжу вам,
Дышу тяжело, закипаю легко,
Не бойтесь: я в это мгновение вижу
Не вас, не белковую ржавую жижу,
А свет бесконечных, как жизнь, облаков.
Как хорошо, что ты умер так рано, Веня, как хорошо!
Год назад я порвал бы пасть любому, кто это скажет,
А теперь гляжу с любовью в небо, давлю счастливый смешок:
Как хорошо, что ты не дожил, не замазался этой сажей!
Да, я выл когда-то от горя, как волколак на масляную луну,
Голосил, что больше таких не делают – кончилось божье тесто.
Ныне я счастлив, как мальчик, хотя до сих пор не пойму:
Как ты все просек наперед и вовремя выпилился из контекста?
Кто ты был бы сейчас? Дикий мобик с хуем наперевес –
Батальон «Нибелунг», позывной «Наиванакупала»?
Ты уж точно не вовремя вылез бы или не вовремя влез –
И мина, что прочих бы минула, в тебя б однозначно попала.
Или Паша – помнишь Пашу? – он боец ВСУ. И когда
Ты махнешь ему из окопа, захлебнувшись приветливым лаем –
Его сердце потом разорвется от липкого ужаса и стыда –
Он нажмет на курок, потому что
Мариуполь, Одесса, Винница, Буча, Николаев
и несть числа им.
Но самое страшное, Веня, – а я уже готов поверить всему –
Вдруг самолетик твой окажется настолько неизлечимо болен,
Что ты добровольно, без колебаний выберешь мрак и тьму
И встанешь с мечом против света – на сторону артобстрелов, боен,
Ментовской кирзы, блатного прищура, бульдожьей слюны,
Гноящейся, как лицо упыря, тошнотворной фени…
И я падаю Господу в ножки, целую его золотые штаны –
За то, что придумал лимфому, за то, что ты вовремя умер, Веня.
