ПРОСЫПАЯ И ЗАСЫПАЯСЬ (ПО Ф. ДОСТОЕВСКОМУ)
Лежал с утра в постели и глядел в окно.
Все было как-то все равно.
А за окном на фоне ярко-голубом
Крутое облако своим покатым лбом
Белело медленное в профиль,
И бакенбард прощально правый розовел,
И нос серел покляпый,
И шевелилась сизая арапская шевелюра.
Так чудный бард летел в футляре из велюра
Лазурного,
Как ювелирный некий талисман,
Как перстень драгоценный пастернак,
И думал я: А я?
А я как бы жуковский,
Эх, жаль не дотянуться до карандаша
Свинцового с ментолом кохинора.
А облако пушистое с аллюра
Переходило на галоп
И проплывало, призрачно дыша,
И уплывало, расплываясь в кашу.
Подпрыгивал на дрогах
Гроб.
Поскрипывал на поворотах
Снег.
И ямбы растворялись и хореи
В невнятице небесной нежной прозы.
Одноименный столп стоял, как часовой,
Тень от него текла по часовой,
Закручиваясь в сизую спираль,
Готовую чудесно распрямиться.
Смеркалось рано. Дым дышал, как выстрел.
И золотая злая шестеренка
Выписывала звонко кренделя.
А из крестообразного надреза
Сочилось честное и красное железо.
Сломалось что-то в солнечных часах.
Два самолета стыли в небесах
Загадкой будущим коготоведам.
Тук-тук. Кто там? Бобок да колобок.
Перехожу на прием.
А я переворачивался на бок,
Сворачивался важным эмбрионом,
Не вписываясь в этот поворот,
И падал, падал, падал, падал в сон —
Там тоже мимо
Окна покойника проворно проносили,
Шопен бабахал, бабы голосили,
Наждачные шуршали розы,
Вонял бензин,
С самим собой соревновался снегопад,
И каркали вороны невпопад,
И шаркали по наледи подошвы,
И хвоя леденела на ветру.
(Все корочки вчерашних мандаринов,
Все наши отражения, все свечи,
Ошибки в главном и опивки в рюмках,
Окурки в блюдцах, путанные речи,
Все танцы-шманцы, вальсы да гавоты,
Все гаммы, все гаметы и зиготы
Все яблоки, все блоки, все шары —
Звенели, оплывая амальгамой.)
И не поймешь уже: святые это горы
Или какие грешные наоборот?
И кто перекрестил двойным
Инверсионным следом
Осиротевший небосвод?
И где цыганского
Набрать нам горстку гипса,
Чтоб расплатиться маской за гримасу?
ПОДРАЖАНИЕ К. ВАНШЕНКИНУ
Вере Павловой
Она в глаза глядела мне.
Я юн был и несмел.
Белела надпись на стене:
"Я всех вас тут имел".
Прощальный цокот каблучков
В подъезде трепетал.
Я эти пять задорных слов
Пять раз перечитал.
Давно не вспоминались мне
Старинные дела…
Но эта надпись на стене
Горит в душе, светла:
Хожу ли я или лежу,
В окно ли я гляжу,
Я эти пять заветных слов
Твержу, твержу, твержу…
Время бегает, как белка
в золоченом колесе.
Стрелка прыгает большая,
маленькая не спешит.
Кто тут уголь, кто тут шишкин,
где белок, а где желток?
Чья тут песенка не спета,
где скорлупка, где ядро?
Сколько нам еще осталось
оглушительных глотков
кислородного коктейля,
фиолетовых лучей?
В санаторном коридоре
ходит серая сестра.
Пахнет хлоркою и йодом,
пахнет первым и вторым.
Но вот если косточку нащупать
да на кнопочку нажать,
то неожиданно раскроется
скрипучее окно,
и растерянное время
лапками глаза протрет
и по древу растечется,
глупым хвостиком маша.
ДАГЕРОТИП
В крупнозернистом отражении
на грани головокружения
моргает зябнущий фонарь,
и о проигранном сражении
поет надтреснутый февраль.
Грачи кивают головами.
Врачи латинскими словами
пометят черным на полях
печали печени и почек:
читай… Но неразборчив почерк,
как кружева известных прях.
Весенний парк — приют нерях:
кротов, клошаров, разных прочих
(читатель ждет уж рифмы "прочерк",
да успокойся, милый прах!)…
———
В надежде славы и добра
резным узором стынет изгородь,
и оседает наземь изморозь
кристалликами серебра.
Там, где мы лупили чехов,
Там, где чехи били нас,
До того проехал Чехов,
Помещенный в тарантас.
Живописная дорога:
Енисей да баргузин…
Уроженец Таганрога
Хочет видеть Сахалин.
Эк писаку-то задело,
Задери его хорей!
Добрый доктор, что за дело
Вам до дальних лагерей?
Обокрали по дороге.
Гигиена на нуле.
Жозефина мерзнет. Ноги
Затекли. Ямщик, allez!
Городок наш сер и гадок,
До железки — сотня верст,
Местный люд до водки падок,
А до книжек не того-с.
Но собору вторит эхом
Колокольчик под дугой:
К нам приехал, к нам приехал
Антон Палыч дорогой.
С тех-то пор в надежде зыбкой
Пребываем мы. И с не-
Ободряющей улыбкой
Робкою азовской рыбкой
Смотрит Чехов сквозь пенсне.
