MARE NOSTRUM
К Элис
Расскажи мне, Элис, куда мы делись,
кто кому был вещь, кто кому владелец,
кто кому был трах, кто кому был крах,
на каких ветрах разлетелся прах
тех далёких окраинных девяностых,
где нас помнят в якудзах и в коза нострах,
где нам больше не быть перекатной голью,
как верблюду в душу не влезть иголью.
Да пребудет Велес с тобой, о Элис,
тело — липовый мёд, губы — сладкий Baileys,
кто кому был стон, кто кому был сон,
кто кого переехал огненным колесом,
кто пока в живых, кто сыграл в мешок,
кто оливковый жмых, кто китайский шёлк,
что останется в наших
проломленных временем
черепах,
если мир окончательно съедет с трёх
доселе никем не виданных
черепах.
Прошло так много лет, что всё прошло,
как дым в известном тексте. Миновало.
«Пройдёт!», — так говорила мне, подростку,
Тамара Пална, мельком поглядев
на мой распухший палец, прищемлённый
спортзальной дверью. Я же, тоже мельком,
отметил про себя, что очень точно
её халат подогнан по фигуре.
Теперь я знаю — даже слишком точно
для скромной роли школьной медсестры,
и судьи кто, простите бога ради,
когда по длинным гулким коридорам
проходит в тёмно-синем адидасе
брюнет-физрук Владимир Александрыч,
большой спортсмен районного масштаба,
бог старшеклассниц и педколлектива
в его прекрасной части, но как знать…
Повесой юным будучи, невеждой,
я в эти годы не подозревал,
что жил давно один еврейский царь,
который заключил, что всё проходит,
пожалуй, и она его не знала.
Неважно. Дело ведь не в Соломоне.
Никак нельзя не верить человеку,
плывущему в божественном халате…
Чёрт с ним, с халатом. Главное — пройдёт!
И всё прошло. Всё вообще. Как с яблонь,
буквально всё. Она была права.
Теперь серьёзно. Я об этом вспомнил
не ностальгии вовсе даже ради,
тем паче не для красного словца.
Я ощущаю — и не я один —
февраль, который долго не проходит,
он здесь застрял назло календарям,
февраль в груди, февраль у горла комом,
февраль повсюду — в лентах новостей,
в испуганных глазах телеведущих…
Увы, не всё прошло, Тамара Пална.
И хрен теперь поймёшь, когда пройдёт.
вожделенных муз никчемушный раб
и самозваный клирик
ненавистник пейзажных любовных гражданских
иных популярных лирик
миновавший пешком набатею петру кумран
да что там даже содом на пути к гоморре
в тель-авиве громком и раскаленном
ты просто сидишь и глядишь на море
километры белых отелей песка пальм
парусов прибоя и барных стоек
за одной из которых сидит
довольно нетрезвый философ-стоик
обгорелый дочерна опытный путешественник
завсегдатай отельный и пляжный пленник
прожигает вальяжно броско
бюргерский кровный пфенниг
с парой нимф белозубых отяжелевших
не то чтобы слишком юных
на его белой майке
ярко назойливо крупно алеет munich
даже если память материальна
неуязвима сильна и вещна
все проходит однажды когда-то
стирается сходит со сцены ничто не вечно
только солнце одно всегда
касается краем острым
mare nostrum
позабытое ощущение
лето покой и нега
как хотите
так город и называйте
но каштаны там
падали
падали
падали
прямо с неба
разбиваясь вдребезги
на асфальте
пыль осела давно
за днями
короткоштанными
но чем больше лет
на плечах паркуется
тем отчётливей помнится
густо усыпанная
каштанами
невозможно далёкая ныне
улица
на закате
за широченной рекой краснело
постепенно зелень с лазурью
стараясь выместить
но сегодня над городом
рвут тишину
сирены
и падает
падает
падает
прямо с неба
только это нельзя
ни представить себе
ни простить
ни вынести
завтра
едешь от побережья к иерусалимским соснам
синим холмам, низко летящим «Сесснам»
год почему-то снова выдался судьбоносным
мир оказался тесным
новый Самсон беспечно к новой идёт Далиле
неотвратимо, как под откос неделя
Каин и Авель от века чего-то не поделили
да и теперь не делят
тщетно суммируешь дроби, не видя целых
впрочем, какие целые, тут и дробей не чаешь
кто-то по радио громко кричит о ценах
радио выключаешь
быстро темнеет, но в этих широтах свойства
ночи другие, она маневренна и внезапна
думаешь, не поднять ли супротив ночи войско
и понимаешь — завтра
завтра будет повержена тьма яко сила вражья
свет воссияет, и восстановит права, как прежде
и все дороги из иерусалимского межовражья
выведут на побережье
Мэриэнн
Я пишу тебе, Мэриэнн, с нашего острова, столь покатого,
что он мог бы служить шаблоном для карт Мерка́тора;
я сижу на вечных камнях Эллады, солнцем нагретых, острых,
и смотрю на отрезок тропы. По тропе ковыляет ослик,
и, пока я пытаюсь искать слова, перекладывать их в уме,
ослик уносит лето в большой перемётной своей суме.
Мы всегда удивлялись, Мэриэнн, острову как явлению,
и тому, что вода окружает его по определению,
белым домикам, парусным лодкам,
зависшим над улочкой мандаринам
и вину, что бог Диони́с дарил нам,
и закатам, пылавшим жреческим греческим огнём.
Впрочем, прошлое прошлому, Мэриэнн, что о нём…
Иногда мне кажется, будто мы тоже участки суши,
время нас выжигает, делает всё неживей и суше,
но однажды весной прорастает сквозь наши тела трава…
Люди, Мэриэнн, те же самые острова —
пара домиков, тропка, ослик, деревья,
столбы какие-то, провода, и вокруг вода, Мэриэнн.
Вода.
Эскендерия
Вязь рассохшихся улиц,
преданий и чертовщин…
Цепкий и сторукий,
древний город причудлив,
что сеть морщин
на лице старухи.
Истончён и источен
временем, как жуком,
он недобрым оком
неотрывно и пристально
смотрит за чужаком
из-за тёмных окон.
Ни грустить, ни тревожиться
ни о ком
оснований явных
нет,
а город пахнет
солнцем
и яблочным табаком
из дверей кальянных.
Над просторной гаванью
неторопливый Ра
проплывает в лодке,
и слова про то,
что тебе куда-то пора,
пора,
неожиданно
застревают в глотке.
