Лев Рубинштейн

Гори, гори, заветная звезда.
Лишь ты одна не сука, не училка,
Не белка на заборе, не бутылка,
Не в поросячьем облике копилка.
Ты лишь одна как будто б навсегда.

Я это так, не принимай всерьез.
Минутные забудутся уколы,
А воз все там же. Помнишь этот воз?
Он все скрипел, но никуда не вез.
Не помнишь, нет? Ну как же, возле школы!

Там еще были липы, был там снег,
Еще чего-то было там такое.
Вот, вспомнил! Шел навстречу человек,
Мне не знакомый. Он достал «Казбек»
И прикурил единственной рукою.

Прошел, ушел, как будто бы не он
Пустил по ветру легкие колечки.
Кто он? Шпион? Трехкратный чемпион?
Или какой-то просто почтальон?
(Не Печкин, нет, какой там еще Печкин!)

А ты гори, заветная звезда.
Тебя я вижу, а меня ты видишь?
Ты слышишь, как разнылись поезда,
Как из стакана пролилась вода,
Как переходит бабушка на идиш?

В Центральном детском театре лимонад

Вкусней всего был, был всего вкуснее.

Но как хотелось приподняться над

Всем тем, что мог увидеть лишь во сне я.

Хотелось как забыться и забыть,

Из спичек вновь соорудив колодец,

Где травяной мешок и волчья сыть,

А также маленький лесной народец.

Но уж давно не подотчетны нам

Секретики, записки и ириски.

И нам не снятся больше по ночам

Из дома номер девять Люськи сиськи.

А тут такое время, что ни встать,

Ни лечь, ни сесть, ни выкрикнуть проклятье.

Проснёшься ночью, а твоя кровать

Идёт ко дну, и ты вместе с кроватью.

Голубиная почта

Голубиная почта? Это что это? Это вообще-то про что?

Уж не про то ли, как голубь однажды нагадил на маминого пальто левый рукав?

Не про то ли, что я навсегда запомнил каждую пуговку и каждую ворсинку на этом терракотового цвета пальто?

И не про то ли, что и после всего я пальто это буду помнить,  смертию смерть поправ?

Что ж за такое послание этот поганый голубь по своей по голубиной почте хотел ей, маме, послать?

Про какую такую думал он сообщить ей радость или лиху беду?

Не про ту ли беду неминучую горькую, которой так опасалась мать,

Что у за гаражом курящего Сашки Целикова пойду я на поводу?

Да, мама, да, я и правда пойду на поводу — не стану теперь скрывать —

У тех, кто за гаражом и за сараем, и за тридевять земель, и не расти трава.

Чтобы от непонятной жизни этой время от времени получать

По голубиной почте приветы, падающие на рукава.

ДРУГ МОЙ

Друг мой, друг мой, вот приснятся, допустим, под утро семь или

даже девять рыбьих почему-то хвостов.

И пол под ногами вдруг некстати возьмет да и покачнется.

Или, например, стыдливо зардеется — тоже под утро — все тот же,

допустим, восток.

Ну, и начнется, конечно же, новый день, новый день, конечно,

начнется.

Ну и что, ну и что, ну и не так уже и страшно наедине, как

говорится, с собой

Сидеть в ожидании новых чум или семилетних, — и это еще в

лучшем случае, — боен.

Я и сам не знаю, куда подевалась вдруг та самая, эта самая боль.

Так что друг мой, друг мой, не верь мне, если я скажу зачем-то

тебе, что я очень, и очень и очень болен.

Есть время никого не трогать

С пяти примерно до шести,

Когда какой-то как бы коготь

Неспешно роется в шерсти.

Есть время ничего не тратить

От вечера до четверга,

Как станет щели конопатить

Вечно гонимая пурга.

Как станут временные силы

То уходить, то приходить.

И станут отчие могилы

Нас торопиться торопить.

И нынче в самый раз отчалить

В китайском папином плаще.

Есть время никого не жалить

И не жалеть. И вообще.