На высокой горе Скопус, где кровавые закаты, возвышается Башня из слоновой кости — Еврейский университет в Иерусалиме.
А где ему еще возвышаться? В Биробиджане? Но если уточнить, то на горе Скопус возвышается не весь университет, а лишь несколько его факуль- тетов, преимущественно — социальных и гуманитарных наук. В народе их называют «науками травы». И вовсе не по причине ее воскурения, а потому что в отличие от студентов факультетов точных наук, которые возвышают- ся на Высоком Холме — Гиват Рам — на другом конце города, социальные и гуманитарные студенты проводят свои лучшие годы в горизонтальном положении на лужайках, коих на горе Скопус пруд пруди. Они пролежива- ют там все перемены, а потом им лень встать и идти на лекции, так что они продолжают лежать на траве. Затем наступает закат, и внутренняя универ- ситетская развозка развозит их по общежитиям кампуса.
Ходят слухи, что в Башне из слоновой кости кроме смертных студентов обитают высокомерные и неприступные боги — профессора социальных и гуманитарных наук. Оторванные от мирских реалий, статистическими ногами они попирают нормы и общепризнанные понятия, а антимейнстримные их головы теряются в облаках левых радикальных подрывных идей. На траву они никогда не спускаются и лишь на лекциях в огромных массовых ауди- ториях являют небожительские свои лики безликой толпе.
Я усердно пролеживала на лужайках все три года первой степени по психо- логии и массовой коммуникации, умудряясь при этом получать отличные бал- лы, но это в самом деле нетрудно, когда обучаешься «наукам травы» и можно лить бесконечное количество воды на экзаменах и в курсовых, лишь бы там периодически мелькали слова «идеология», «опрессия», «объектификация» и «дискриминация». Потом вспомнила, что нужно обзаводиться профессией, и побежала поступать на вторую степень по клинической психологии.
Синдром самозванца это когда вы не верите, что заслужили то, чего добились. При таких обстоятельствах вы не настоящий самозванец, а са- мозванный. Но в моем случае все наоборот: самозванец я самый настоящий, и мое долгожданное звание психолога добыто бесчестным обманом. Стыд по этому поводу преследует меня по сей день.
Поступить на вторую степень по клинической психологии дело непростое, но поступила я без обмана и быстро, хоть и не успела дописать три семи- нарские работы по первой степени. Так что мне не пришлось переезжать из общежития Идельсон на горе Скопус, и я осталась полноправной студенткой Иерусалимского университета. До сих пор все было честно.
Обман начался со звонка пифии в первый месяц семестра. Вестницей богов выступала секретарша моего нового факультета.
-Здравствуйте, это… — имени своего я приводить не буду, поскольку оно самозванно, но это была именно я, так что секретарша расстроенно про- должила. — У вас очень высокий итоговый балл за первую степень и поэтому вам полагается полная стипендия за вторую степень. Университет мог бы оплатить вам трехгодичное обучение, а также обеспечить вас средствами для проживания и еще некоторыми приятными бонусами.
Иерусалимский университет был полон сюрпризов и неожиданностей, но я все равно несказанно удивилась, потому как не знала о том, что раздаются стипендии. Посчитав в уме сумму, на которую вполне можно было приобре- сти неплохой автомобиль, я разинула рот и сказала:
-Не может быть.
-Это истинная правда, — заверила секретарша и приободрилась. — Но вы всего этого не получите, потому что у вас долги по первой степени, которые вы не закрыли, поступив на вторую. Вы не дописали три семинарские работы. Если за неделю не допишите, то стипендия перейдет к следующему кандидату в списке. Но очевидно, что вы не успеете. А даже если и напишите, ни один преподаватель не будет готов проверить и оценить работу за столь короткий срок, а вам нужны целых три. Ho даже если кто и поставит вам оценки, фор- мальное закрытие степени требует бюрократических процедур, тоже зани- мающих время. В общем, боюсь, вы лишились восьмидесяти тысяч шекелей. Человек существо нерациональное. Этому нас учил на курсе «Социальные процессы в психологии» профессор Гери. Ученые Канеман и Тверски, расска- зывал он на лекциях, сделав это открытие, получили Нобелевскую премию. Открытие сводилось к тому, что уровень субъективного счастья человека резко падает, когда у него отбирают то, что собирались дать, но чем он так никогда и не обладал. Глупее ничего и не придумаешь, ведь если у вас чего бы то ни было не было, то каков смысл горевать о его потере? A это называ- ется «теорией ценности». В общем, уровень моего субъективного несчастья резко повысился от утекающих из-под пальцев восьмидесяти тысяч, о существовании которых ровно пять минут назад я и не подозревала.
Ни к одной из трех семинарских работ я до сих пор не приступила и понятия не имела, о чем их писать и под чьим руководством, но в этом секретарше не призналась.
– Что же мне теперь делать?! – воззвала я к пифии.
– Ничем не могу вам помочь, – холодно сказала она. – В вашем распоряжении одна неделя. И отключилась.
Я стояла посреди своей отдельной комнаты в общежитии Идельсон, за которую до сих пор не знала как платить, и смотрела на розовое пушистое кресло, казавшееся мне
некогда предметом шика, и поэтому собственноручно привезенное в автобусе из торгового центра Малха. Тиканье часов на стене внезапно стало оглушительно громким, гулко отзывалось в груди, переполнявшейся беспросветным отчаянием. Так чувствовал себя Геракл, после сообщения о том, что ему предстоит совершить двенадцать подвигов. Но потом в нем взыграл адреналин и он пошел громить Немейского льва. Я так предположила, потому что заметила, что адреналин потек по дендритам и аксонам серого вещества и жахнул в синапсы. А люди в принципе универсально устроены, что в
Еврейском университете, что в древней Греции. Мое с Гераклом отчаяние трансмутировалось в вызов богам и потребовало действий. Так начался мой квест по лабиринтам горы Скопус.
Я сорвалась с места, хлопнула входной дверью и бегом помчалась по ступенькам с пятого этажа, выбежала через ворота на улицу, вниз по горе мимо фалафельной, потом вверх, оставив справа спорткомплекс «Лернер», общагу «Резник» и кафе «Арома», и бежала сломя голову до входа на факультет социальных наук. Там я остановилась, чтобы предъявить студенческий билет охраннику и сообразить, куда и зачем бегу. Не было никаких шансов написать три семинарские работы – две по коммуникации и одну по психологии – за неделю и получить за них нормальные оценки, тем не менее я принялась лихорадочно вспоминать потенциальных преподавателей, способных проникнуться ситуацией и снизойти до моей мольбы. Первый выбор пал на верховную жрицу феминизма в голливудской киноиндустрии. Статная, черноволосая, увешанная темным серебром, она была больше похожа на чародейку, чем профессора. И имя у нее было ведьминское, созвучное с «Морганой». Моргана с таким строгим убедительным пылом вещала о коллективной американской травме, порожденной поражением во Вьетнамской войне, отраженной в киноленте «Рэмбо», что когда в аудитории выключался свет и на экране появлялся обнаженный Сильвестр Сталлоне, будущие кинокритики впотьмах пытались по выражению лица Морганы уловить, что им надлежит ощущать по поводу компенсаторной маскулинности палящего из пулемета Сталлоне. Выяснялось, что глубочайшее презрение. Моргана вызывала восхищение и трепет ужаса. Все студентки социальных наук мечтали быть на нее похожими, все студенты мечтали, чтобы все студентки были на нее похожими.
Не было никаких шансов, что Моргана окажется в своем кабинете именно сейчас, нo она там оказалась, рядом с другими кабинетами, где отборнейшие израильские умы изучали СМИ, то есть на третьем этаже пятого корпуса факультета социальных наук. Сотворив молитву всем богиням феминизма, радикального и либерального, и понадеявшись на женскую солидарность Морганы, я постучала в дверь и мне сухо ответили:
– Войдите.
– Здравствуйте, – затараторила я, – я ваша студентка, много курсов у вас брала. Про Вьетнам, и про визуальную коммуникацию, про Ролана Барта в том числе. И вот про Сьюзен Зонтаг тоже. Мне так нравятся все ваши лекции! Я разделяю ваши феминистические взгляды. Женщины в нашем мире непростительно угнетены и подавлены бессовестным патриархатом. А мне срочно нужно написать курсовую работу, чтобы срочно закрыть первую степень, чтобы получить стипендию, иначе она достанется не мне, а какому-то студенту мужского пола, а его будущее и такобеспечено Y-хромосомой.
– Да, ваше лицо мне знакомо, – без особого энтузиазма, но и без враждебности проговорила Моргана. – Чем же я могу вам помочь?
И я поспешно огласила приговор пифии.
– Я бедная студентка и опрессированная женщина с низкой социальной мобильностью. Мне деньги позарез необходимы!
– О чем, – спросила на удивление понятливая Моргана, – вы хотите срочно написать курсовую работу?
– О кино!
– Интересно, – Моргана принялась медленно перебирать крупные звенья серебряной цепи, величаво лежащей на ее груди. – Но лучше сядьте, кино это обширная тема.
Понятия не имея, о чем писать, я лихорадочно оглядела книжные полки за спиной Морганы. Взгляд упал на корешок с Фрейдом.– Хочу написать работу о том, как дискриминировано представлены в американском кино последнего десятилетия душевнобольные. Я теперь студентка клинической психологии, – вспомнила я.
– И? – спросила Моргана. – Что именно вы будете утверждать?
– Я буду утверждать… Я буду утверждать, что в американском кино все противоречащие истеблишменту истины, способные представлять угрозу доминирующей идеологии, вкладываются в уста душевнобольных, и тем самым делегитимизируются априори.
– Неплохая идея, – улыбнулась Моргана одним уголком губ. – А вы так и не сели. Да, таких фильмов немало. «Поколение прозак», например. Или «Игры разума». Только трудно поверить, что вы успеете написать серьезную работу на такую тему за неделю. Но даже если успеете, не могу обещать, что успею ее проверить и оценить за столь короткий
срок. Я ведь очень занята.
– Успею! – вскричала я. – Честное слово! Умоляю вас, постарайтесь проверить!
– Я постараюсь, – сказала Моргана. – Кстати, почему вы до сих пор не вернули все долги по первой степени и сразу взялись за вторую? Это не очень рациональный поступок. И посмотрела с докторской высоты.
– Вы правы, – пробормотала я, – это безответственно.
– Ладно, – смилостивилась Моргана, – бывает. Идите работать. Я так понимаю, вам предстоит найти еще двух лекторов, готовых вам помочь. Желаю удачи в этом бесперспективном деле.
Рассыпавшись в благодарностях, я выбежала из кабинета и стала думать, куда держать путь дальше. Феминизм оказался доктриной перспективной, поэтому я вспомнила о пожилой заматерелой и именитой профессорше социологии, преподававшей политику израильских этнических самоидентификаций и бросилась в корпус социологии. Мелькали лестницы и лифты, коридоры и переходы, начался перерыв, толпа запрудила проход у кафетерия во втором корпусе. Студенты, толкаясь, стремились поскорее обзавестись стаканом кофе, чтобы залечь с ним на траве и углубиться в проблемы международных отношений.
Продравшись сквозь толпу и преодолев очередной лестничный пролет, я очутилась у кабинета жрицы политики еврейских этносов. Она как раз семенила в кабинет. Возблагодарив всех богов политологии, я перекрыла ей путь и взмолилась:
– Выслушайте меня, пожалуйста, профессор! Я ваша нищая угнетенная ашкеназскими элитами русская студентка с травмой от репатриации и мне только что предложили стипендию, которая поможет мне прокормиться всю вторую степень! Но я ее не получу, если не сдам курсовую работу, которую задолжала, и если вы ее не проверите. Старушка поправила очки и внимательно меня оглядела, будто желая убедиться не то в моей русскости, не то в угнетенности. По моему беспросветному виду убедиться в последнем уж точно не составляло труда.
– Пройдемте в кабинет и подробно опишите, что вам от меня нужно, я ничего не поняла.
Я все повторила и для вескости добавила, что Моргана согласилась мне помочь.
– Ну раз Моргана согласилась вам помочь… – протянула профессор. – Три семинарские работы за неделю? У вас мегаломания. Но с кем не бывает. Обещаю проверить в срок,
если сдадите в срок. О чем будете писать?
В самом деле, о чем?
– О русских в Израиле! Я давно считаю, что слишком мало академических работ нам посвящено, – со знанием дела заявила я.
– Вам посвящено прискорбно мало работ, – согласилась профессор, – но вы вряд ли исправите ситуацию за неделю, а тема должна быть узкой. Феминизм. Феминизм и кино. Узкий феминизм в кино.
– Я напишу о том, как порабощено и дискриминировано представлены в израильском кино последнего десятилетия русские женщины! – выпалила я.
– Ага, – задумалась профессор. – Это интересно. Какие такие фильмы вам известны?
– Их куча таких фильмов! «Святая Клара», «Друзья Яны», «Цирк Палестина». Там женщинам отведена единственная роль – ложиться под израильского мужчину. А все русские мужчины представлены как безработные алкоголики. Через объектифицированное женское тело израильское общество абсорбирует нас-чужаков, сексуализируя пугающее явление такой огромной репатриации, и тем самым путем мнимо безобидной эротизации искореняя социологическую угрозу, которую мы из себя представляем. Все эти коллективные бессознательные процессы прослеживаются в израильском кино последнего десятилетия.
Это Моргана так утверждала на своих лекциях. Про женское тело. Только черное и в Америке.
– Ну вот и славно, – кивнула профессор. – Идите пишите про русское женское тело.
Вздохнув с облегчением, я попрощалась со сговорчивой старушкой. Оставалась последняя миссия этого этапа. Третьего руководителя следовало искать на кафедре
психологии.
Мое поведение было абсолютно иррациональным, поэтому я опять вспомнила о профессоре Гери. Гери руководил безумно популярной лабораторией, которая так и называлась: «Лаборатория рациональности». Там исследовали теорию групповых игр, способы принятия решений и явление альтруизма. Слава этих исследований распространялась по всему кампусу не столько по причине их несомненной академической прогрессивности, сколько потому, что за участие в экспериментах Гери платил студентам бешеные деньги суммой в сто, а иногда и в двести шекелей. Эксперименты тоже были исключительно приятными. Здесь никто не намазывал вам голову гелем и не втыкал в нее электроды. Никто не заставлял пить разбавленный спирт, а потом решать геометрические задачи, пока у вас берут кровь, чтобы выявить скорость абсорбции алкоголя в организме и ее обратную корреляцию с высокоуровневыми когнитивными процессами. В «Лаборатории рациональности», моделируя войны, студенты играли друг с другом в стратегические азартные игры на деньги, выданные им самим Гери, и весь выигрыш забирали себе. Впрочем, можно было и проиграть. Гери на самом деле звали Гершоном, но никто его так не называл, как нe называли профессором и по фамилии. Гери профессора даже близко не напоминал, он напоминал подрядчика средних лет, а скорее наемного работника подрядчика средних лет или солдата службы запаса в разгар очередных бесполезных сборов в запыленном Негеве. На фоне всех остальных жрецов Башни слоновой кости он отличался привычной израильской смуглостью и неформальностью, безалаберностью в одежде, курил со студентами на лужайках «Мальборо», сидел на траве и терялся в толпе. Гери был недостаточно старым, чтобы быть слишком авторитетным, и недостаточно авторитетным, чтобы не быть интересным мужчиной. Я не уверена, что то, что я сейчас написала, является рациональным.
В «Лаборатории рациональности» год назад я проходила практику по курсу «Знакомство с академическими экспериментами». То есть, как и двадцать других студентов, бесплатно работала лаборанткой – расклеивала по всему кампусу объявления об опытах и записывала на них подопытных, успевших попасть в желанный список. Трудно было поверить, что Гери меня помнит, ведь через него проходили сотни учеников, кроме того он не был феминисткой, однако мой последний выбор пал на него. Хоть в «Лаборатории рациональности» я бывала десятки раз, найти ее с первой попытки не удавалось никогда. Она вечно терялась между этажами невостребованных географии и статистики, и приходилось плутать через многолюдный корпус экономики, чтобы попасть на выставку израильской фотографии, за которой обнаруживалось искомое. Наверное, так было устроено, чтобы щедрое вознаграждение за развеселый эксперимент не казалось добытым уж совсем без усилий. Минут десять я кружила по причудливыми галереям
социальных наук, пока не очутилась у бессменной выставки израильской фотографии. Таиландский винодел в маске, держащий в руке виноградную гроздь, провожал меня
крупным планом. За окнами, кажется, был уже закат, но я не уверена, что на том этаже были окна. Жрец рациональности сидел в лаборатории за одним из многочисленных компьютеров.
– Извините, – выдохнула я из последних сил, – профессор…
– Гери, – обернулся и отъехал от стола на четырехколесном офисном стуле. Он сделал страшные глаза.
– Что это с вами такое случилось? На вас лица нет. Выпейте, что ли, воды.
Я кивнула. Гери принес воду.
– Вы тут практику проходили, правильно?
– Правильно.
– А работу курсовую так и не сдали.
Я опять кивнула.
– И что теперь? Хотите написать?
Я сказала, что хочу, но очень срочно, и в третий раз объяснила про стипендию. Немного успокоилась, пока Гери слушал. Потом поняла, что сглупила. Теория игр это вам не нарративные социология и коммуникация, тут все честь по чести, научные исследования, гипотеза, методология, функции, цифры, точные вычисления и бескомпромиссные выводы. Воду не польешь.
– Ясно, – сказал Гери. – Будет жаль, если вы не получите стипендию. Сделаем так. Я сейчас дам вам статью, вы ее прочтете, напишете, что из нее поняли и какие критические выводы можете из нее вынести. Набросайте две страницы с предложением о дальнейшем исследовании, на основе этой статьи я вам поставлю оценку, а вы потом, когда время
освободится, напишете настоящую семинарскую работу. Сейчас вам главное степень закрыть.
– Серьезно? – не могла я поверить своим ушам. – Вы будете готовы оценить работу без работы?
– Почему нет? – ответил Гери. – Вы же отличница, ваш итоговый балл доказывает, что нет никаких причин вам не доверять. При наличии консистентности данных можно с высокой долей уверенности предположить, что балл за будущий труд не будет резко отличаться от всех остальных, прежде полученных вами гомогенных результатов. Так что мы никого не обманываем, лишь выводим статистическое предположение с высокой вероятностью. А за одну неделю ни один человек не способен написать три курсовые. Так что вы напишите две необходимые, а третью – потом, когда получите стипендию. Вы ее заслужили. Идите, удачи.
И он вручил мне первую попавшуюся статью из тех, что громоздились у его компьютера.
Но подвиг только начинался. Неделю я не спала. Вымолив отгул от своих второстепенческих обязанностей, в университетской видеотеке просматривала фильмы про американских душевнобольных и русских женщин в Израиле, по ночам лихорадочно строчила вдохновенные строки о дискриминации и угнетении мне подобных. Утром опять бежала в библиотеку, простаивала очередь к копировальным машинам, переснимала из журналов статьи о гегемонной идеологии и о неомарксизме, о семиотической функции кино и о русской алие девяностых. К счастью, на последнюю тему материалов и впрямь в те годы было слишком мало.
Пепельница полнилась, бутылка «Джек Дэниэлс» пустела, за окнами выл муэдзин, когда кровавые закаты ложились на гору Скопус. Посылала готовый материал Моргане и параллельно именитой профессорше политологии, в ужасе ждала их правок, потом переписывала заново. За шесть дней две работы были готовы и были получены две оценки. Обе ниже девяноста. Оставалась суббота и статья Гери. О чем она была, точно я не помню, но речь, очевидно, шла об иррациональности принятия решений. В субботу я прочла статью, набросала две страницы со своими туманными размышлениями о ней, утром в воскресенье помчалась в компьютерный класс, и по причине раннего времени суток университетский принтер впервые на моей памяти не завис. Башня из слоновой кости просыпалась, сонные студенты, замотанные в пестрые шали и шарфы, несли в руках стаканы кофе, собираясь залечь на траве. На лужайках неожиданно наступила осень, а небо посерело. Промозглый горный ветер ощутимо задул. С двумя несчастными листами в руках я побежала искать «Лабораторию рациональности» и впервые нашла ее с первого раза. Гери как раз включал компьютер.
– Вот, – я вручила ему два листа.
Он на них даже не взглянул.
– Остальные две работы сдали?
– Сдала.
– Оценки получили?
– Получила.
– Так какую оценку мне вам ставить? – спросил.
Я не знала, как на это ответить.
– Это совершенно неважно.
– Ошибаетесь, – возразил Гери. – Вы поступаете нелогично, забыв о статистике. Выведите ваш новый средний балл с учетом двух последних курсовых и проверьте, не понизился ли он. В том случае, если он стал ниже, вы не получите стипендию и все проделанные вами усилия окажутся напрасными.
И протянул калькулятор.
Я подсчитала новый итоговый балл.
– В таком случае, мне придется оценить вашу работу на девяносто пять, – заключил Гери. – Подойдет?
Я безмолвно кивнула.
– Пойдемте, – он сказал.
– Куда?
– Закрывать вам первую степень.
– Как это? – я снова опешила.
– Если вы сами отправитесь к нашей секретарше, начнется волокита и удостоверение о завершении степени вы получите минимум дней через пять. А вам же нужно получить его
сегодня. Я правильно помню?
– Правильно.
– Тогда идемте.
И он вышел из лаборатории уверенным размеренным шагом и ни разу не заблудился. Таиландец с виноградной лозой укоризненно косился на меня из-под маски. Совершенно обессиленная я плелась за Гери по коридорам географии, экономики и статистики, пока мы не очутились у секретариата факультета психологии, а где именно он находился, объяснить невозможно. Гери поздоровался с секретаршей.
– Этой студентке необходимо получить документ о завершении первой степени, – сообщил он. – Моя оценка – последняя.
– Та-a-к, – секретарша, немедленно принялась проявлять кафкианские штрихи характера. – Видите ли, начало семестра, я очень загружена, это длительный бюрократический процесс…
– Сегодня же, – безапелляционно заявил Гери. – Прямо сейчас. Я подожду.
И уселся напротив секретарши.
В следующем году он вступит на должность главы факультета психологии, может быть, поэтому секретарша перестала спорить, и десять минут спустя я держала в руке
бумажку с печатью и была полноправным бакалавром. Почти полноправным. Я даже забыла, какова была цель моих героических подвигов, так велика была благодарность, затопившая все синапсы моего серого вещества.
– Спасибо, – пробормотала я. – Я обязательно напишу семинарскую работу и сдам ее вам в самое ближайшее время, Гери. Обещаю.
– Ничуть не сомневаюсь, – сказал Гери. – Когда напишите, тогда напишите, мы больше никуда не торопимся.
И удалился размеренным шагом, гордый, рациональный и недостаточно авторитетный, чтобы не быть красавцем.
Я побежала к другой секретарше, к вестнице богов, с победным документом в руке.
– Я все успела! – и протянула ей степень бакалавра.
– Удивительно, – скисла она, – даже поверить трудно, что вы справились. Но у нас тут как раз вышла бюрократическая волокита со стипендиями. Вы, в принципе, могли и через
месяц закрыть все долги, не надо было так спешить.
Через три недели дар богов упал мне в руки. Я получила баснословную стипендию, о которой месяц назад даже не мечтала, и благодаря которой три года паслась припеваючи
на траве кафедры клинической психологии и покупала столько кофе, сколько хотела. Из этого эксперимента сам собой напрашивается рациональный вывод: профессора Иерусалимского университета были людьми.
Я была уверена, что напишу семинарскую работу о принятии решений сразу, как только получу стипендию. По окончанию семестра. На зимних каникулах. На летних каникулах. В начале второго курса. В конце третьего. После практикума. Когда поступлю в интернатуру. Когда сдам экзамен и получу лицензию. Недописанная работа висела надо мной Дамокловым мечом. Гери я усиленно избегала. Он напоминал о моем стыде, о неблагодарности и о бесчестии невыполненного обещания, которое однажды, уверяла я себя, удирая от взгляда самого рационального лектора на всей горе Скопус, непременно выполню, просто не сейчас, потом, спешить же некуда. Завидев его на лужайке, где он курил «Мальборо» со своими аспирантами, в коридорах среди работников подрядчика или в очереди за кофе, я делала вид, что меня не существует, и убегала в противоположный конец кампуса, благо, в лабиринтах горы Скопус очень легко потеряться. Я еще допишу, обязательно допишу, время есть. Для невыполненных обещаний время безгранично. Последнюю семинарскую работу по психологии я уже
никогда не сдам.
Во всем мире лишь один Гери знал, что психолог я самозванный. И унес эту тайну с собой.
Лет пять назад, или, может быть, шесть, я случайно узнала, что он покинул этот мир. Уверенным шагом. Гордый, рациональный и самый человечный жрец Башни из слоновой
кости, Еврейского университета в Иерусалиме, Профессор Гершон Борнштейн.
