Попытка убить капитана

Я, глубоко сознающий себя человек, уже в далеком детстве одолел полное собрание сочинений Фрейда и Юнга, познал свою душу в самых темных ее закоулках и не нашел в ней ни капли агрессивности. Я объял духовное, телесное, эмоциональное и эфемерное, а когда мне почти исполнилось пятнадцать лет, мой папа, капитан первого ранга, взял всю нашу семью в морское плавание. Я никогда не забуду, как мы гуськом по парадному трапу поднялись на палубу и разместились в просторной капитанской каюте, где оказались три комнаты и огромная гостиная с широкими иллюминаторами, кожаными диванами и креслами, в которой расположилась мама, так как папа ей не доверял и требовал от нее всегда быть поблизости. Мне, моему брату и сестре досталась отдельная комната с двухъярусной кроватью и раскладушкой для меня, младшего. Я уже тогда презирал роскошь и готов был пожертвовать собой ради семьи, давно привыкнув донашивать старую одежду, так что снял облинявшую футболку, когда-то принадлежавшую брату, и подошел к иллюминатору, чтобы попрощаться с родным берегом.

Я даже тайком пустил слезу, так как всегда был очень чувствительным и не страшился своих эмоций, чувствовал себя мужчиной и любил свое тело и уже давно ощущал свою сильную сексуальность, не боясь проявлять ее. Так что стоял я в одних трусах, плотно облегающих мои бедра, смотрел на портовые краны, напоминающие огромных жирафов, и позволял слезам свободно струиться по щекам. Вдруг из гостиной раздались папины ругательства, шум падающей мебели и истошный мамин крик, не удививший меня, так как папа часто колотил маму, особенно после возвращения из очередного плавания, уверенный в ее многочисленных изменах, хотя в этом глубоко ошибался, неправильно понимая свободолюбивый характер своей жены. Я побежал помогать маме и застал ее на полу, пытающейся под столом скрыться от стальной папиной руки, еще и вооруженной ракеткой для бадминтона, которую он держал за сетку, рукояткой тыкая в маму.
— Если ты такой сильный, то бей меня! — крикнул я и схватился рукой за ракетку. Я всегда защищал маму, сестру и брата.
— Получай!!
Папа несколько раз плашмя стукнул меня ракеткой по лицу, да так сильно, что сетка оставила на нем свой отпечаток. Позже мне пришлось объяснять, что я упал физиономией на ракетку, хотя выглядели мои слова неубедительно, и мне никто не поверил, так как все знали буйный и непредсказуемый нрав моего отца и слышали звуки потасовки.

— Давай поиграем в крестики-нолики, — предложил мне кок, ткнул кухонным ножом в сторону моей поврежденной щеки и криво усмехнулся своим морщинистым лицом с двойным подбородком. Он был самым старым матросом на корабле и уже перевалил через седьмой десяток, из которых более полувека провел в море, и знал моего папу с начала его карьеры. С кончика ножа на пол капнула жирная капля бараньего мяса, которое он как раз разделывал на металлическом столе.
— Давай, — я с вызовом согласился, чтобы показать, что страх и будущее переливаются в моей душе, создавая в ней новые формы. Кок с готовностью воткнул нож в баранью тушу, схватил черный фломастер, сжал меня своей ручищей за локоть и подтащил к висящему над раковиной зеркалу. Весил он не менее ста тридцати килограммов и роста был почти двухметрового, так что он меня поднял, как котенка. Но все же он меня недооценил, так как я четыре раза выиграл у него. После каждого поражения он хохотал, стирал с моего лица крестики и нолики намоченной в спирте тряпкой, а в последний раз так разозлился, что вытолкал меня из камбуза. Вылетев оттуда кубарем, я поднялся в нашу каюту, собираясь попросить у сестры ацетон. Сестра как раз помогала маме и обильно покрывала ее побитое ли- цо желтым корректором, для чего они закрылись в ванной комнате, откуда до меня долетел обрывок их разговора.
— Почему ты с ним не разведешься? — сердито спрашивала сестра. Она давно уже ненавидела папу, и я ее в этом не винил. Если бы я умел ненавидеть, то тоже испытывал бы по отношению к отцу это жгучее чув- ство, но душа моя не принимала темных эмоций. Сестра же моя отличалась крайней злопамятностью, она не забывала ничего и так ненавидела отца, что даже не называла его папой, а только по имени, что моментально вы- водило его из себя.
— Ты меня понять не сможешь, — виновато отвечала мама.
— Это трусость!
— Не жми так сильно.
— При маскировке синяка главное — хорошо растушевать, так что терпи,— объясняла сестра.
Я не любил подслушивать чужие разговоры, но когда это происходило, чувствовал, что полученная информация тяжелым балластом лежит в моей душе на грани между эмпирическим и трансцендентным и ищет выход, пользуясь моей внутренней прозрачностью и пластичностью, выработанными годами активного созерцания.
— Отдать швартовы! — разлетелся по кораблю многократно усиленный мегафоном властный папин голос, и мы, величаво покачиваясь, начали медленно отдаляться от берега, который через пару часов совсем скрылся из виду, оставив нас наедине с морской стихией, такой громадной и равнодушной, что у меня замерло сердце. Я стоял на верхней палубе, крепко держался за леера и всматривался в покрытые пенистыми барашками волны, недобро волновавшиеся вокруг и излучавшие невидимую энергию. В меня начали просачиваться тоскливые голоса утонувших моряков, чьи души не могут покинуть материальные пределы из-за того, что принадлежавшие им тела остались не преданными земле. И не было у их жен и детей возможности вымолить им прощение своими горькими слезами. От переживаний меня отвлекла схватившая за запястье сильная папина рука.
— Пойдем, я покажу тебе судно.
Более получаса папа уверенным матросским шагом водил меня по кораблю, показывал разные его части и называл их непонятные иностранные имена. Так мы дошли до закрытой двери машинного отделения, из-за которой доносился грозный шум двигателя.
— Туда тебе ходить нельзя! — строго приказал папа. — А теперь свободен, к завтрашнему дню чтобы все названия помнил назубок.

Сжалившийся надо мной боцман подарил мне краткий словарь морских терминов, и я зубрил его до утра, но папа меня проверять не стал, так что в следующие дни я свободно болтался по кораблю и обнаружил, что кроме нашей семьи на нем присутствуют еще три напрямую не относящиеся к команде персоны, а именно: две проститутки и психиатр. Папа понимал, что нормальный мужчина не может провести несколько месяцев в половом воздержании. С похожим умыслом в плаванье был нанят и психиатр, так как папа был человеком глубоко чувствительным, даже ранимым и обездоленным, смирившимся с хронической нехваткой любви и сдавленным когтями своих инстинктов. К проституткам моряки ходили охотно, а психиатр, считая, что все люди равны, и на уровне метафизики соседствующие энергии образуют общий резервуар, ни к кому не навязывался и большую часть времени проводил возле бассейна, полулежа в шезлонге, покуривая трубку и поглаживая козлиную бородку. Время от времени он, записывая что-то в блокнот, почитывал справочник Снежневского и следил за тем, чтобы рядом всегда находилось несколько свободных шезлонгов на случай, если к нему обратится не один клиент, а сразу несколько.
Я тоже много времени проводил в бассейне, но держался от психиатра подальше, довольный своим телом и тем, что не страдаю морской болезнью, от которой мучилась моя сестра. Сестра была худенькой, с бледной, болезненного цвета кожей и тонкими выступающими ключицами, что, впрочем, не мешало ей быть вполне симпатичной и привлекательной, учитывая ее юный девятнадцатилетний возраст. Я постоянно замечал бросаемый на нее заинтересованный взгляд боцмана, который, по-видимому, опасался подходить к ней из-за ее родства с грозным капитаном. Тем временем за сестрой принялся активно ухаживать простой матрос по имени Алексей, быстро охмуривший ее своими небылицами про дальние плавания в диковинные страны. Сестра была вне себя от счастья и даже перестала резать себе запястья, чем она занималась по крайней мере раз в неделю, таким образом соединяя свои духовные и телесные начала и кидая вызов ограничительным законам бытия.

Как и боцман, Алексей тоже побаивался моего отца, но как-то раз был замечен им с ходового мостика и рупором подозван к себе. Волна холодного пота облила Алексея, провожаемого насмешливыми взглядами товарищей, но услышанные слова ободрили его.
— Ты Алексей? — грозно вопросил папа.
— Так точно.
— Я знаю, что ты встречаешься с Оксаной.
— Так точно.
— Веди себя естественно — моя дочь слишком изнежена, ей пора выбираться в настоящий мир. Это приказ. Тем же вечером Алексей, закончив вахту, повел Оксану в машинное отделение, где, несмотря на копоть, грязь, сажу, капающую с труб воду, имел с ней половые отношения. Той ночью я долго ворочался на раскладушке, все не мог уснуть и услышал, как вернулась сестра и принялась в гостиной возбужденным шепотом рассказывать маме о продвижении в отношениях с Алексеем.
— А там много грязи?
— Да не… это было так потрясающе, что и наплевать.
— Какой у него член?
— Не такой большой, как я думала, но вполне.
— Понятно. Ты кончила?
— Конечно, нет, но он ничего не заметил.
— Это самое главное, — мудро согласилась мама.
Тут в гостиную ввалился мой брат и начал взахлеб хвастаться, как его на корабле хорошо принимают и какая здесь дружная и гостеприимная команда. Я сразу подумал, что он тайком совершил какую-нибудь пакость, так как таким образом он обычно проявлял свое неутолимое стремление к совершенству. Через пару часов нас разбудили разъяренные вопли отца, шквалом ворвавшегося в гостиную, рывком сдернувшего с мамы одеяло и пинком открывшего дверь в нашу комнату. Оказалось, что кто-то пролил машинное масло на верхней палубе, на котором поскользнулся рассыльный и вывихнул лодыжку.
— Кто это сделал?! — орал папа. — Чего вылупились на меня?! Я вас всех сейчас в море вышвырну!! Кто масло пролил?!
— Я пролил! — с вызовом заявил я.
— Зачем, змей подколодный?!
Не дожидаясь ответа, папа за волосы выволок меня на палубу, через четыре трапа дотащил до масляного пятна, несколько раз ткнул меня в него лицом, пнул по почкам, немного успокоился, приказал вахтенному выдать мне швабру, тряпку и ведро с водой и велел мне выдраить не только пятно, но и всю верхнюю палубу, с чем я справился уже после рассвета, удивительного по своей красоте и совсем не похожего на картину Айвазовского.

Чуть позже папа разрешил невинно пострадавшему рассыльному с туго перевязанной лодыжкой накостылять мне сколько ему вздумается, но тот проявил широту души и бить меня не стал. Разбитая губа и синяки на моем лице прошли за несколько дней. Мне больно было нырять в бассейне, но я не обращал на это внимания и чувствовал себя счастливым, потому что снова сумел принести себя в жертву внутренней совершенной силе, ради которой я целенаправленно развивал в себе разделение между душевным и задушевным и одновременно жил в нескольких плоскостях своего сознания. Наблюдающий за мной психиатр записал что-то в свой блокнот, погладил бородку и выпустил из трубки клуб дыма. Я видел, что он понимает меня, но не стремился приближаться, зная, что рассчитывать следует только на собственные силы. Зато обе проститутки проявили к моим ранам искреннее участие, особенно та, которая была помоложе, лет двадцати. Звали ее Катей, и над правым углом рта у нее красовалась большая родинка. Ходила она везде и всегда в одном и том же коротком сиреневом халатике.
— Бедненький, — говорила она мне, подсев на соседний шезлонг.
— Да это ерунда.
— Какой ты у меня герой!
Катя хотела меня поддержать и искала правильные слова.
— Хочешь, я тебе свои сиськи покажу? И потрогать дам, — совсем расщедрилась она и схватилась за верхнюю пуговицу халатика.
— Не… не надо… я уже трогал.
— Какой ты у меня опытный! Бесплатно.
— Все равно не надо.
— Ну, как хочешь. Сколько тебе лет?
— Семнадцать, — соврал я, выпятил грудь и напряг живот.
— Кончай тут прохлаждаться, клиентуру обслуживать пора, — обратилась к Кате подошедшая коллега Клавдия, дородная женщина лет тридцати, облаченная в кожаную мини-юбку и белую блузку с глубоким вырезом, в котором виднелся кружевной бюстгальтер, сдерживающий напичканную силиконом грудь, из-за которой Клавдия постоянно жаловалась на боли в спине и в перерывах между работой лежала на специально принесенной на корму доске, где обратила внимание на небрежно смазывающего брандспойт Алексея. Отменно владея искусством совращения, она поднялась с доски, расстегнула черные брюки Алексея, схватила его за член, возбуждающе облизала губы, на скорую руку сделала ему минет и таким образом заполучила его обдутое всеми ветрами матросское сердце, обретя в лице моей сестры соперницу, которую необходимо было побыстрее убрать с дороги. Через пару дней, вечером, когда началась килевая качка, Алексей снова повел Оксану в машинное отделение и снова имел с ней половые отношения. Только на этот раз он тайком записал их на диктофон, запись стремительно разлетелась в матросской среде, а затем докатилась и до офицерского состава. К счастью, гул двигателя поглощал многие звуки, но сестра была совершенно убита, она даже не стала резать себе запястья, а, глотая слезы и заламывая руки, побежала на переднюю корму и бросилась в море. Этот безмолвный крик отчаяния был замечен боцманом.
— Человек за бортом!! — заорал он и прыгнул в воду.
— Стоп-мотор! — раздался усиленный мегафоном властный голос папы, и судно накрыло непривычной тишиной. Алексей подскочил к кронштейну и сбросил в море висевший на нем спасательный буек с красным флажком. Клавдия поправила мини-юбку. Катя торопливо спустилась по трапу, на ходу застегивая сиреневый халатик, под которым алели трусики. Кок появился на пороге камбуза и кухонным ножом поймал солнечный луч. Рвя накрученные на бигуди волосы, подбежала мама. Брат бесцельно метался в создавшейся толчее. И только психиатр продолжал невозмутимо сидеть на шезлонге и поглаживать свою бородку.

На месте происшествия появился папа в сверкающей на солнце капитанской фуражке и с блестящим рупором в руке. Он наклонился и обнаружил, что боцман сумел вытащить Оксану на спасательный буек.
— Выбрать конец! — командным голосом заорал он в рупор.
Заработала лебедка, спасенная и спаситель вернулись на палубу. Мокрая Оксана вяло стояла, опустив плечи, но боцман все равно крепко держал ее за руку. Мама хотела подбежать и обнять дочь, но папа грубо остановил ее, чеканя шаг, подошел к Оксане и отвесил ей две звонкие пощечины. Та вспыхнула.
— Марш в каюту! — злобно приказал папа, Оксана повиновалась.
Мама обняла Оксану за плечи и помогла пройти сквозь скопление моряков. Папа резко развернулся и поднялся на ходовой мостик. Боцман через голову содрал с себя промокшую белую рубаху, бросил на палубу и решительным шагом подошел к Алексею.
— Ты до чего девочку довел?!
— Вы о чем?
— Ты прекрасно знаешь!
— Никак нет.
— Еще и идиота из себя строить вздумал?! — с этими словами боцман ударил Алексея по лицу.
— Вы чего руки распускаете? — обиженно и удивленно спросил Алексей, хватаясь за губу. — Я ведь и ответить могу.
— Отвечай! — боцман снова сильно врезал Алексею.
Почувствовавшие кровь матросы моментально окружили дерущихся. Алексей попытался нанести боцману пару ударов, но каждый раз получал в челюсть, и поэтому, втянув голову в плечи, прикрыл ее руками и безмолвно принимал обрушивающиеся на него кулаки. Тут через живую стену прорвалась Клавдия, бросилась боцману на спину и принялась душить, рвать волосы и выдавливать ему глаза. Раздался хохот, боцман пошатнулся, беспомощно замотал головой, потерял равновесие и попытался сбросить с себя взбесившуюся проститутку. Изменением ситуации воспользовался Алексей и что было сил стукнул обидчика в солнечное сплетение. Боцман потерял возможность дышать, в глазах у него помутнело. Алексей занес руку для второго удара, но наделенные острым чувством справедливости матросы схватили его, оттащили и отодрали брызгающую слюной Клавдию от боцмана. И вовремя, так как по трапу спускался привлеченный шумом папа.
— Это я его позвал, — гордо сообщил мой брат.
— Что тут происходит? — строго спросил папа.
— Он первый начал! — пожаловался Алексей.
— Я ему глаза выцарапаю!! — истошно завопила Клавдия. Боцман еще не привел в порядок дыхание и поэтому промолчал.
Войдя в курс дела, папа распорядился отконвоировать еще не отошедшую от приступа ярости проститутку в ее каюту, разогнал зевак, а обоих драчунов повел к психиатру, мудро рассудив, что пришло время воспользоваться его услугами. Воцарилось молчание, во время которого психиатр что-то долго записывал в блокнот, покуривал трубку, поглаживал бородку, посматривал на лежащий возле его ног справочник Снежневского, а затем предложил всем раздеться и переместиться в бассейн для уменьшения явно ощущаемого напряжения. Папа приказал всем слушаться доктора и удалился, но вода не смягчила упрямых клиентов, хотя их увещевали закрыть глаза и отдаться ее первородной силе.
— Железобетонная оборона, — глубокомысленно заключил психиатр, и предложил воспользоваться гипнозом. Первым он подверг этой процедуре боцмана, без труда вернув его в раннее детство, где наткнулся на один чрезвычайно важный эпизод, в котором младший брат пятилетнего боцмана незаконно съел принадлежащее ему мороженое.
— Это так называемое экранное воспоминание, — важно объяснил психиатр. — В нем сконцентрирован центральный и подавленный конфликт детства.
Можно было будить пациента, но тут психиатр допустил оплошность, в результате которой очнувшийся боцман залился горькими слезами, привлекшими к себе внимание команды и вынудившими папу снова покинуть
ходовой мостик.
— В процессе дегипнотизации, — объяснял слегка вспотевший психиатр, схватив себя за бородку, — я должен был сказать боцману, чтобы он помнил, что можно помнить, и забыл, что нужно забыть. Но, к сожалению, эту фразу я забыл.
— И что теперь? — спросил папа.
— Как он посмел съесть мое мороженое?! — рыдал боцман.
— Теперь он вынужден встретиться с большим количеством душевной боли, чем он может справиться.
— Так перегипнотизируй его!
— Не поможет.
Папа не удовлетворился ответом и приказал отвести жертву медицинской халатности к Кате. Катя ловко высвободилась из халатика, но боцман, не смотря на нее, сотрясался от слез.
— Кругом недоумки! — возмущался папа за обедом, рукой указав вестовому подлить водки. — А этой наложи картошки! — указал он на пустую тарелку Оксаны. — И чтобы все съела! Неделю будешь сидеть в каюте! Чего надумала — в море бросаться! Да из-за чего?! Несчастная любовь!? Дура! Ешь, чего на тарелку пялишься?! Не будешь есть, до конца плаванья в каюте проторчишь!! Поняла?!
Оксана принялась большими кусками запихивать в рот картошку.
— А ты с нее глаз не своди! — повернулся папа к моему брату и громко рыгнул. — Лично отвечаешь, чтобы она всю неделю из каюты носа не показывала! Ясно?!
— Да, — ответил брат, — можешь не беспокоиться, я ведь понимаю, что тут дело жизни и смерти… Это ведь я первый заметил, как Оксана в море бросилась, хотел было за ней прыгнуть, но боцман меня опередил, я и подумал, что двоим там делать нечего, только помешаем друг другу.

Оксана прикончила картошку и убежала в туалет. Я тоже доел и направился в бассейн, где обнаружил психиатра. Я наслаждался своим телом, прыгал в воду, нырял, плавал, полулежал на шезлонге. Подошел что-то жующий кок.
— Я тебе кое-что покажу, — кок крепко схватил меня за плечо, потащил вглубь корабля и поставил перед люком машинного отделения, гостеприимно открытым передо мною мускулистой и морщинистой рукой.
— Папа… — начал было я.
— Что «папа»? Ты — папенькин сынок? Тебе нужно разрешение папеньки?
Я спустился внутрь, и мое лицо моментально покраснело от жара. Тускло светили прикрытые металлическими сетками лампы. Кок повалил меня на живот, стянул плавки, и я почувствовал его член между ягодицами. Я попытался дернуться, но мы принадлежали к разным весовым категориям, и мне с трудом удалось пошевелиться, у кока мое движение вызвало лишь сдавленное хихиканье.
Чуть позже кок встал, поднял меня на ноги и вернул мои плавки на место.
— Хоть слово кому вякнешь — убью! — сказал он и блеснул длинным кухонным ножом. — В море столкну. Иди за мной. Я проследовал за ним на корму, где кок облил меня водой из брандспойта, еще раз повторил свою угрозу и оставил одного. Я не знал, что делать, отдался своей никогда не ошибающейся интуиции и побрел обратно в бассейн. Я не хотел выражать свои эмоции и оказался в космосе своего внутреннего мира, вися в филогенетической невесомости.
— Тебе что-то нужно, Слава? — мягко спросил психиатр, не поворачивая головы и продолжая писать.
— Нет, — продолжил я свой путь к свободному шезлонгу на другой стороне бассейна, но позже набрался смелости и попросил у него какую-нибудь книгу по психологии. Психиатр провел меня в каюту и закрыл за собой дверь.
— У меня тут полное собрание сочинений Фрейда и Юнга, — гордо сообщил психиатр. — На, начни с этой.

Все свободное время я посвящал чтению, по большей части в бассейне, предпочитая держаться подальше от нашей каюты, чтобы не попадаться на глаза маме, которая была так взвинчена, что без понятной причины иногда бросалась на меня. По ночам она часто просыпалась и принималась вы крикивать всевозможные ругательства. Папа в это время обычно или пил водку в кают-компании вместе со своими офицерами, или отдыхал у одной из проституток. Маму он откровенно называл гиппопотамом и половых отношений с ней не имел. Беременности и двоякое отношение к жизни на самом деле сделали маму достаточно толстой. Она периодически садилась на диеты, но не выдерживала больше недели, обычно ломаясь ночью. Днем она
еще как-то держалась, но под покровом тьмы в нее вселялся бес, тянул к холодильнику, пользуясь ее полусознательным состоянием. Потом она сидела на полу и осоловело озиралась.

Мама меня очень сильно любила. Сколько я себя помню, я служил ей папой, а она была моей дочкой, так что мне приходилось многое терпеть, на детей ведь сердиться нельзя, так что я предпочитал читать около бассейна, тем более, что через пару дней после попытки сестры свести счеты с жизнью мама кинула в меня ножом. Из моего лба обильно потекла кровь, и я сильно испугался того, как все это воспримет мама.
— Это не человек, а настоящий черт!! — орала мама, имея в виду папу. — У него есть рога, копыта и хвост!! Я своими глазами видела!! Он сатана! Дьявол! Бес!! Имя ему Люцифер!!

Мамины крики вызвали любопытство у Оксаны, она появилась в гостиной с капающей с запястья кровью. Увидев мое лицо, она ахнула и мягко повалилась в обморок.
— Почему ты кинула в меня ножом? — спросил я у мамы.
— Он шайтан и иблис!! — не унималась мама.
— Кто? — поинтересовался вернувшийся брат.
— Твой отец!! — отвечала мама.
— Кто такой иблис?
— Арабский черт, — объяснила пришедшая в себя сестра, вытащила из аптечки вату, йод, бинт и ножницы и, отвернувшись, бросила брату, так как не терпела вида чужой крови.
— Ого, какая глубокая! — восторженно объявил брат.
— Почему ты в меня нож бросила? — повторил я.
— Да отстань от меня! — рассердилась мама. — И без тебя проблем хватает!

Под прикрытием царившей суматохи сестра выскользнула наружу, воспользовалась тем, что Алексей был на вахте, и накапала своей крови ему в рундук, а по дороге обратно в каюту измазала кровью дверь Клавдиной каюты. Через Катю оба происшествия стали известны папе, вечером он появился в каюте в крайне рассерженном состоянии и угрожающе навис над сестрой. Она была такой маленькой, тщедушной, худой, слабой, запуганной и беспомощной под его громадной, мускулистой и угрожающей фигурой, что я снова шагнул вперед.
— Это я сделал.
— Ты?! — изумленно взревел папа. — Каким образом?!
Тут он увидел мой криво перевязанный бинтом лоб и одним махом сдернул кое-как сооруженную повязку вместе с прилипшей к ране марлей и принялся материться. В дверную щель на нас с любопытством смотрел брат. Сестра не двигалась с места. Мама безучастно опустилась на стул. Папа в сердцах сорвал со своей головы фуражку, швырнул в угол, ударил меня в живот, схватил за волосы, вытащил из каюты и бросил на палубу.
— Чтоб ты тут своей дрянной кровью все не испачкал! — объяснил он, вернулся в каюту, поднял фуражку, отряхнул с нее пыль, вернул на голову и важной походкой удалился на ходовой мостик.

На следующий день в бассейне кривая повязка привлекла к себе внимание Кати.
— Кто это тебя так? — спросила она, подсаживаясь на стоящий рядом шезлонг.
— Никто, я сам.
— Сам себя перевязал? То-то и видно.
— Нет, это брат.
— Олег?
— Да.
— Ну-ка подожди. — Катя удалилась на несколько минут и вернулась с аптечкой. Психиатр что-то записал в блокнот и погладил бородку. Катя осторожно поменяла мне повязку. Ее руки и пальцы оказались такими
нежными и твердыми одновременно, что я не мог в нее не влюбиться, ведь я чувствовал себя младенцем в сильных руках матери-природы. Это была моя первая любовь, которая всегда остается безответной и умирает внутри, не сумев перейти из чувственной сферы в мир духовного действия. Остается запертой в мистических кругах бытия, существующих лишь в фантазии, связанной с коллективным подсознанием всех подростков мира, в котором я чувствовал себя все свободнее. Я почувствовал эрекцию и понял, что Катя точно будет моей и распахнет передо мной внутренний мир и свой халатик, но платить ей за это деньги казалось мне делом немыслимым. Поэтому я придавил свою послушную плоть и принял роль мальчика, которую она мне великодушно предлагала, решив облачить проявления ухаживания в детскую форму. Тем же вечером я нарисовал ей водяными красками букет роз, убедился, что Катя одна в своей каюте, и тихонько постучался, подушками пальцев передавая двери всю мощь своей любви.
— Ой, какой ты милый! — умилилась Катя и угостила меня чаем с галетами. Я с аппетитом ел, пожирал глазами Катю и рассматривал ее каюту. В углу комода сидел облезлый плюшевый мишка. Я подошел к нему и схватил, чтобы получше рассмотреть.
— Без него я спать не могу, — пояснила Катя, прозрачной изолентой прикрепляя мой рисунок к стене, возле открытки с грациозно перескакивающим через деревянное преграждение конем с длинной гривой и бле-
стящим крупом.

Выйдя из каюты, я наткнулся на кока. Он сверкнул ножом, велел мне следовать за ним, и я послушно поплелся за его огромной спиной, как завороженная удавом мышь. Мы снова очутились в грязном и жарком моторном отделении, где я был раздет и какое-то время придавлен тяжелым и потным телом. Затем кок повел меня к брандспойту, проведя вдоль борта. Внезапно он остановился, схватил меня за загривок и прижал к леерам так, что мой голый торс оказался над водой. Прямо подо мной бушевало море.
— Хоть слово кому вякнешь — туда полетишь! — объяснил кок, вернул меня на палубу, потрепал по щеке, провел на корму и облил водой из брандспойта, сильной струей сбив повязку с моей головы, так что из открывшейся раны, перемешиваясь с водой, потекла кровь. Кок оставил меня одного, я навалился грудью на леера и смотрел, как кровь капает в пенистый кильватер, похожий на извивающегося белого змея. Я почувствовал себя богом, красным дождем поливающим пресмыкающихся под ним гадов, дарующим им жизнь и удовлетворяющим их неуемную жажду. Затем кровь на ране свернулась, и я мог отправляться в каюту. Мама все еще вела себя до странности тихо. Она сидела на стуле возле обеденного стола и смотрела вперед невидящим взглядом, будто и не вставала со вчерашнего дня.
— Мама, хочешь есть? — спросил я.
— Нет, вчера я видела тут таракана, — сообщила она спокойным голосом,— он залез вон туда. Под шкаф. Он залез под шкаф!! — заорала она, — он там!! Под шкафом!! Он ждет меня!! — мама вскочила, бросилась вон из каюты, понеслась прочь, оказалась на корме, где кок обхватил ее своими ручищами и повалил на палубу.
— Таракан!! Таракан!! — ужасным голосом кричала мама и пыталась вырваться. Начали сбегаться матросы, полная любопытства и изящества Катя грациозно спускалась по трапу, застегивая нижнюю пуговицу сиреневого халатика и таким образом скрывая алые трусики. На шум подошел папа в капитанской фуражке и с рупором в руке.
— Что тут происходит?
— Вот — кричит и бьется, — объяснил выделившийся из толпы брат. — Я позвал на помощь, она в море прыгать хотела.
— Таракан! Таракан! — кричала мама.
— Поднимите ее, — приказал папа. — Какой еще таракан? Нет тут никакого таракана! Успокойся!
— Таракан! Таракан! Отпустите меня! — мама пнула кока по ноге.
— Держи ей ноги! — потребовал кок у Алексея.
— Успокойся! — папа отвесил маме звучную затрещину.
— Давай позовем психиатра, — предложил брат.
— Зачем он съел мое мороженое? — плаксиво спросил боцман, каким-то образом очутившийся в гуще событий.
— Он-то что тут делает?! — сердито вопросил папа, — Ведите сюда психиатра. Кто возле его каюты дежурить должен?
— Психиатра никто не охраняет, — осторожно напомнил брат.
— Таракан!! Таракан!! — кричала мама и пыталась вырваться.
— Мое мороженое!
— Да не психиатра, а боцмана! — раздраженно пояснил папа. Боцмана взяли под руки и увели. Вместо него появился психиатр.
— Что делать будем? — спросил его папа и поднес к губам рупор.
— Всем разойтись!! — грозно заорал он.
— Таракан!! Таракан!!
— Давайте попробуем облить ее холодной водой, — задумчиво предложил психиатр.
— Как эта штука называется? — спросил меня папа, рукой ткнув в брандспойт.
— Брандспойт, — четко ответил я.
— Молодец, — похвалил меня папа и повернулся к моему брату. — Ты брандспойтом пользоваться умеешь?
— Да.
— Ну, так давай.
— Таракан!! Таракан!!
Брат принялся возиться с брандспойтом.
— Он испорчен, — расстроенно заключил он.
— Руки у тебя из задницы растут! — разочарованно заключил папа, нетерпеливо оттолкнул его, мигом включил брандспойт и облил маму сильной и долгой струей.
— Нет!! Нет!! — кричала мама и извиваясь, пыталась увильнуть от струи, что, принимая во внимание ее широкое тело и сильные руки держащего ее кока, являлось задачей невыполнимой. — Таракан!! Таракан!!
— Не помогает, — заметил папа.
Проконсультировавшись с психиатром, папа приказал матросам вынести наружу все содержимое капитанской каюты и скрупулезно проверить ее на факт отсутствия тараканьего присутствия. После того как приказ был приведен в исполнение, папа попытался убедить маму войти внутрь и удостовериться в своей абсолютной безопасности, но наткнулся на стену недоверия. Тогда он махнул рукой и распорядился все аккуратно возвращать на свои места, вытащить маме на палубу мою раскладушку и приставить матроса, который должен за мамой следить, не смыкая глаз.
— Ты будешь спать на диване в гостиной, — сообщил он мне, приподнял фуражку, стер со лба пот, почесал голень рупором и удалился на ходовой мостик, таким образом, поставив на инциденте точку. Но суматохой воспользовалась Оксана, пробралась в отсек Алексея и помочилась в его рундук.

Дул прохладный ветер, и я, прикрыв заснувшую на раскладушке маму одеялом, направился в бассейн, где на своем посту уже восседал психиатр, что-то быстро записывая в блокнот. Я понырял, затем опустился в шезлонг и раскрыл «Тотем и табу», но, несмотря на понятный язык Фрейда, мысли
мои постоянно улетали в Катину сторону, так что я решил перенести борьбу с собой поближе к ее каюте, находившейся на нижней палубе. Покрутившись, я обнаружил, что одна из спасательных шлюпок, цепями подвешенных вдоль бортов, висит как раз под открытым Катиным иллюминатором. С риском для жизни я спустился по цепи и получил возможность слышать все, что происходило в каюте моей возлюбленной. Оказалось, что не все матросы и даже не все офицеры относились к Кате уважительно, но главным открытием для меня стал тот факт, что кроме отца в каюту с плюшевым медведем частенько заглядывал и мой брат. Появился он и в первый вечер моего наблюдения.
— Такого большого члена ты еще ни у кого не встречала, правда?
— Правда, — послушно ответила Катя.
Разговор прервался для полового акта, а затем брат принялся сочинять Кате небылицы про свою жизнь на берегу. Катя внимательно слушала и еще два раза отдалась моему брату, так что я почувствовал глубоко в груди красножелтое напряжение, переходящее из щитовидной железы в глубину желудка и оттуда в печень. Ночью мне трудно было заснуть, я лежал в кромешной тьме с открытыми глазами, послушно покачивался вместе с судном и представлял себе восторженно открытый Катин рот с ровным рядом белых зубов.

Тишину просторной гостиной разорвали папины крики.
— Кто нассал в рундук Алексея?! — зажегся слепящий глаза свет, и мимо пронеслась грозная папина фигура. — Это ты сделала!! Дура сумасшедшая!!
Я вскочил с дивана и побежал за папой, но он успел сдернуть с Оксаны одеяло, схватил за плечо и собрался повалить ее на пол.
— Нет, это я!
— Ах, ты!? Снова ты!! Все никак понять не можешь!! Но тебе она сказала?!
— Нет, я сам.
— Тогда пеняй на себя!!
Папа схватил меня за грудки, злобно приподнял в воздух и отбросил от себя так сильно, что я перелетел через комингс гостиной, и только хорошая реакция спасла меня от того, чтобы затылком не треснуться о ножку обеденного стола. Папа тремя огромными шагами пересек разделяющее нас расстояние, снова приподнял меня и выбросил на улицу. Я упал рядом с раскладушкой, на которой глубоким сном спала мама. Папа подскочил ко мне, схватил за волосы и поволок по палубам и трапам. Я пытался подняться на ноги, но папа каждый раз бил меня по икрам и пригибал голову, таким образом заставляя падать. Он приволок меня в отсек Алексея и долго тыкал лицом в воняющий мочой рундук. Расступившиеся матросы молча наблюдали за нами.
— Да ладно, хватит с него, — примирительно предложил Алексей.
— Не надо мне указывать, когда хватит! — сердито отвечал папа, — Это мне решать, когда хватит! Я тут капитан!! Ясно?!
— Так точно.
— Спать на нем будешь! — сообщил мне папа, распорядился вытащить рундук на палубу, удостоверился, что я лег на него, и бросил на меня пропитанное мочой одеяло Алексея и исполненный ненависти, презрения и разочарования взгляд. Моча это только запах, все в мире относительно, как относительно сияние звезд и взмах плавников разноцветных рыб, иногда таких огромных, что все судно покачивалось от их движения в величественном сиянии подводного мира, которому мир надводный в подметки не годится, ограниченный физическими законами земного притяжения. Боль окутывала, словно вуаль, пеленала и обнимала, четко отграничивая меня от не-меня и позволяя объять мои внутренние пределы. Незаметно я уснул, а утром Алексей с двумя приятелями притащили к ставшему моим рундуку брандспойт и сильной струей смыли мочу. Они хотели полить и меня, но я предпочел принять душ в каюте.

Было рано, и мама еще не проснулась. Спали и брат с сестрой, так что я потихоньку привел себя в порядок, нарисовал водяными красками букет хризантем в хрустальной вазе и еле слышно постучался в Катину дверь, чувствуя, как сердце скачет в груди и потеют ладони. Полная непринятой любви Катя игнорировала следы свежих побоев.
— Какие прекрасные цветы! — обрадовалась она. — Сейчас же пойду поставлю на подходящее место.
С этими словами она принялась вешать рисунок рядом с вчерашним букетом, а я понюхал стоящие на столике сладкие духи и присел на краешек кровати. Катя снова угостила меня чаем с галетами, до сих пор я помню их вкус.

Вернувшись к себе, я обнаружил, что мама все еще спит на раскладушке перед дверью нашей каюты. Вскоре она проснулась, выглядела вялой, но отвечала по существу.
— Будешь завтракать? — спросил я.
— Да, просто готова кита съесть.
Я приготовил маме завтрак, нарисовал букет ромашек в граненом стакане, заткнул его за плавки со спины и направился к Кате, но на средней палубе наткнулся на кока, кончиком ножа указавшего следовать за ним. Снимая с меня плавки в машинном отделении, кок наткнулся на рисунок.
— Это еще что за мазня? — он поднял рисунок поближе к тусклой лампе, прикрытой металлической сеткой, затем разорвал его на полоски и запихнул в карман своего грязно-белого фартука. Сам фартук он небрежно повесил на мокрую трубу, с которой капала вода, расстегнул брюки и повалил меня на живот.

Идти к Кате с пустыми руками мне не хотелось, не хотелось и рисоватьновые цветы. Я направился в бассейн, чтобы соединить внутреннюю чистоту с прозрачной свежестью воды.
— С тобой все нормально? — сочувственно поинтересовался психиатр, уперся в меня проницательным всевидящим взглядом, выпустил клуб дыма, пригладил бородку и перекинул ногу на ногу.
— Да, все нормально, — ответил я и почувствовал желание укрыться в каюте, у дверей которой столкнулся с мамой, решившей навестить несчастного боцмана. Этот ее визит не остался незамеченным: папа ознакомился с отчетом, написанным охраняющим боцмана матросом, и пришел в ярость.
— Змея ты подколодная!! — орал он, дубася маму по ребрам. — Ты меня за идиота держишь?! У всех на виду тискалась с боцманом?! Тут черным по белому написано!! И не надо прикрываться его э-м-о-ц-и-о-н-а-л-ь-н-ы-м состоянием!!

Тем временем сила неоправданной любви потянула меня к Катиному иллюминатору, через который я мог ощутить сладкий шлейф ее духов, прикрывавший меня, словно мягкое одеяло, так что я заснул и ранним утром был разбужен истошными криками брата. Посмотрев вниз, я обнаружил, что морем овладел мертвый штиль, вода лежала гладко и неподвижно, покрытая солнечными бликами, похожая на блестящую рыбью чешую. Оказалось, что папа обнаружил пропажу денег, выяснил, что Олег вчера в дурака проиграл крупную сумму коку, а затем удалился, вернулся и заплатил долг, что выдавало его с головой. Издалека завидев грозными шагами приближающегося к нему папу, брат пустился наутек, и началась погоня. Брат метался по палубам, скакал через леера, и матросы расступались перед ним, не смея вмешиваться в личную жизнь капитана. Когда брат стремглав несся по спускающемуся к корме трапу, папа как летающую тарелку запустил в него свою фуражку, угодил жестким козырьком прямо в затылок, сбил с ног, настиг и несколько раз пнул, метя в пах. Затем он поднял валявшийся неподалеку гандшпуг и хорошенько отделал им провинившегося сына, после чего потребовал, чтобы ему принесли бечевку, подвесил брата вниз головой к
выступающему из стены крюку, чье название я не знал, распоря- дился тащить сюда брандспойт и принялся потчевать верещащего брата сильной струей соленой воды. К месту происшествия неуклюжим бегом приблизилась мама с желтыми пятнами корректора на побитом лице. С верхней палубы, прислонившись к леерам, за развитием событий наблюдала Оксана, одетая в джинсы и блузку с длинными, закрывающими запястья рукавами. Катя, застегивая нижнюю пуговицу сиреневого халатика, остановилась на верхней ступеньке трапа. Рядом с лежавшей на доске Клавдией сидел Алексей и рукой мял ее необъятную грудь. У входа в камбуз стоял кок, лезвием кухонного ножа ловил солнечные лучи и пускал зайчиков в глаза брату. И только психиатр остался у бассейна, невозмутимо поглаживая бородку. Мама загородила брата и получила порцию воды.
— Отойди!!
— Не надо!! Это не я!! — плаксиво заголосил брат.
— Не отойду!!— заупрямилась мама.
— Что не ты?! — спросил папа.
— Не я!! Ничего плохого я не делал!!
— Отпусти! Видишь — он ничего не сделал! — поддержала мама сына.
— И деньги мои не воровал?!
— Какие деньги?! Не брал я никаких денег!! Это Слава!!
— Не брал он никаких денег!! — вторила мама. — Позови Славу! Хватит воду лить!!
— Эй, кок!! — подозвал папа кока, — Тебе этот гад вчера в дурака проигрался?
— Проигрался, — подтвердил кок.
— А деньги сразу отдал?
— Нет, в свою каюту сходил, и принес деньги.
— Правильно, это мои деньги!! — закричал брат, — Я их сам заработал!
— Он сам их заработал! — вторила мама. — Отпусти его!
— Зачем он съел мое мороженое? — обиженно спросил боцман, каким-то образом оказавшийся в гуще событий.
— А он как тут очутился?! — еще больше рассердился папа.
— Зови психиатра! — с надеждой предложила мама.
— Кто его охранять должен?! — спросил папа.
— Не брал я твоих денег!! — повторил брат.
— Отпусти его, не брал он твоих денег! — поддержала мама.
— Это мое мороженое было, только мое… — обиженно заметил боцман.
— Кто на вахте, кто спит, вот я и подсобил, — объяснил провинившийся матрос.
— Вы меня звали? — спросил психиатр, которому передали, что он нужен на корме.
— Да, да, — обрадовалась мама.
— Не брал я твоих денег!!
— Виноват, больше не повторится, — пообещал провинившийся матрос.

Несмотря ни на что, полдня брат провисел вниз головой, и за это время скопившаяся кровь сделала его лицо краснее помидора, спутала мысли и развязала язык, так как ему гораздо труднее было не прикасаться к верхнему небу, в котором, как известно, расположено стремление к истине, ибо оно символизирует чистый и воздушный небосвод. Так что брат признался, что без разрешения взял папины деньги и сам намеревался все рассказать. Папа отреагировал скептически, но разрезал бечевку и из воспитательных побуждений потребовал от сына, повалившегося на палубу, повторить свое признание по мегафону. Олег выполнил это требование и затаил на папу большую злобу.
— Я его убью, — признался он Кате. — Никаких денег я не брал… повисела бы ты целый день вниз головой, тоже в чем угодно призналась… Это Слава деньги взял… всегда я его прикрываю…

Я чувствовал гордость от того, что брат перекладывает вину на меня. От этого я становился сильнее и оказывался способен выполнять взятую на себя роль защитника, доставляющую мне глубокое удовлетворение. Катя рассказала о словах брата Клавдии, Клавдия Алексею, через которого слова дошли до кока, после чего кок пригласил брата в камбуз попробовать только что поджаренные рыбные котлеты.
— Серьезно над тобой твой папаша поиздевался, — сочувственно заметил кок, ставя перед братом алюминиевую тарелку.
— Я мог его побить, — признался брат, — но не хотел унижать перед командой.
— Ты правильно поступил, — похвалил кок. — Я прекрасно понимаю твое желание отомстить.
— Да.
— Я слышал, что ты сказал Кате, что убьешь его, и этим ты заработал мое уважение. Я готов тебе помочь.
— Помочь?
— У меня есть яд. Твой папа ничего не заподозрит. Он будет думать, что просто устал, а потом у него остановится сердце. Просто надо каждый день подсыпать яд в кофе. Вкуса у яда совсем нет.
— Но как я его подсыплю?
— Лучше всего, чтобы это сделала Катя. Твой отец каждый день у неепьет кофе. Она запросто сможет. А ты не только вернешь себе уважение, но и сделаешь доброе дело твоей семье и команде.

На следующий день брат долго перечислял Кате несправедливо пережитые от папы обиды. Он включил в них побои, которые достались мне, это было вполне понятно, так как я принял их вместо него, и он таким образом брал их себе обратно. Я даже прослезился, слушая его, так как в районе грудины чувства мои почти соприкоснулись со внутренним ребенком. А брат говорил и говорил, а потом принялся признаваться Кате в любви. Тут они занялись сексом, и Катя плакала от умиления и радости, не верила и просила брата снова и снова повторять его сердечные признания.
— На нашем пути одна помеха, — объявил брат.
— Какая?
— Мой отец.
— Почему?
— Он ни за что не согласится, чтобы я женился на проститутке, прости мне это слово… Тем более на проститутке, с которой он сам спал… и спит…
— Что же делать?
— Надо его… убрать… с дороги…
— То есть?
— Все тебе надо объяснять?
— Я действительно не понимаю.
— Надо его, — брат перешел на шепот, — убить.
— Что?
— Да, убить… Этим мы освободим себе дорогу к счастью…
— Я не знаю…
— Наше счастье в твоих руках.
— Я должна подумать…
— Ну, как хочешь, — отступил брат.

Я вернулся в каюту поздно и застал маму сидящей возле обеденного стола, неподвижно уставившись в холодильник, но не видя его, а глядя куда-то в далекие просторы, в которых она отдыхала душой и телом. Сестра возлежала на кровати и внимательно наблюдала за тем, как кровь вытекает из свежего пореза на запястье и капает на покрытый ковром пол. В очередной раз добравшись до своего убежища на спасательной шлюпке, я стал свидетелем разговора Кати и Клавдии, в котором Клавдия пыталась убедить Катю согласиться с планом брата, ставя ударение на непростительной чудовищности моего отца. Появился брат.
— О! Я вижу, у тебя еще букет прибавился! — настороженно усмехнулся он. — Твой почитатель весьма активен.
— Да.
— Кто он?
— У каждой женщины должна быть тайна…
— Ладно тебе…
— Нечего беспокоиться… Я люблю тебя одного…
От этих слов меня затопила непонятная сила, и я треснул головой об борт корабля так, что по лбу потекла кровь. Я прекрасно понимал Катю: она примагничивала к себе таких мужчин, которые отражали ее уходящее корнями в глубокое детство переживание самоотверженности и преподавали ей урок, который я не имел возможности ей преподать. Я не судил своего брата, так как не судил никого, позволяя судьбе безраздельно властвовать людьми.
— Так докажи это! — потребовал брат.
— Как?
— Ты сама знаешь.
И Катя сдалась.
Довольный брат помчался к коку, и в тот же день папа выпил первую чашку отравленного кофе, после которой лег и потребовал расчесать ему волосы. Наступившая тишина усыпила меня, а когда я проснулся, по моим чувствам ударила ночь. В нос бил соленый воздух, по лицу гладил прохладный ветерок, море стучалось о борта судна и раскачивало его килевой качкой. Вахтенный на ходовом мостике расчерчивал небо ярким прожектором, чей луч то освещал темные волны, то терялся в бездонном небосклоне с бесчисленным множеством звезд. Вернувшись в нашу каюту, я застал маму в неожиданно приподнятом настроении. Она с сестрой пила вино, черпая его поварешкой прямо из большой медной ендовы и весело хохоча.
— Ты где пропадал? — спросила мама.
— Нигде… просто…
— Просто? Вино будешь?
Мама окунула поварешку в ендову, поднесла к моим губам и влила в рот. Вино потекло по футболке.
— Я чертовски устал, — сказал появившийся в каюте папа и положил фуражку на стол. Помещение тут же опустело, а папа и в последующие дни продолжил жаловаться на усталость. Он с трудом заставлял себя вставать по утрам, распорядился притащить на ходовой мостик глубокое кресло, все больше полагался на первого офицера и все больше времени проводил в Катиной каюте, почти не занимаясь с ней сексом и требуя беспрестанно расчесывать ему волосы. Катя мучилась сомнениями и пару раз делилась ими с братом,
пытаясь убедить его одуматься. Переживала и мама, время от времени прося сестру проведать папу, и через нее передавала ему пирожки с капустой, которые сама пекла в камбузе.
— Понравились пирожки? — спрашивала мама, на что папа отвечал непонятным маханием руки.
— Ты пьешь слишком много кофе, — замечала мама, но папу уже сносили вниз по трапу и водружали на Катину постель, где его седеющие и жесткие волосы попадали в сильные и мягкие руки, в которых мне так хотелось утонуть, когда я сидел в спасательной шлюпке, и впитывал вылетающие из иллюминатора звуки, смело смотря в глаза волнующемуся вокруг бесконечному водному простору.
Чтобы соблюсти пропорции и симметрии мирозданья, у бассейна, протягивая психиатру очередную прочитанную книгу, я отводил взгляд.
— Понравилась книга? — ласково спрашивал он.
— Очень.
— Дарю.
— Да что вы…
— Бери… Юнг тебе как папа… И я тебе в папы гожусь…
Я взял книгу, остался один, навалился грудью на леера и принялся всматриваться в кильватер. Довольно быстро он, единственный, существовал во всем мире, белый, пенящийся, бурлящий, шипящий, булькающий, блестящий змей, брызгающий слюной, мой раб и мой вассал, скопище потерянных матросских душ. Он жил невыносимой жизнью, и нас связывало нечто большее, чем просто зрение или слух. Я раскрыл книгу и начал медленно, одну за другой, с корнем вырывать из нее страницы, кромсать их на маленькие клочки и дождем швырять прямо в его ненасытную пасть. Чтобы запутать его и не дать ему ключа к моему сердцу, я разрывал каждое слово на несколько частей, уничтожая все связи и все соединения, прибегая к примитивному языку, знающему одни лишь буквы. Последней я швырнул ему осиротевшую обложку. Проследив, как обложка была проглочена, я направился в свою спасательную шлюпку. Иллюминатор был, как всегда, открыт, и скоро из него вылетел сопереживающий голос сестры. Она у меня была очень умная и проницательная.
— Мне кажется, у тебя на душе какой-то камень.
— Я не могу… — сдавленно зарыдала Катя.
— Бедная…
— Ты права… но… я не могу… тебе об этом сказать…
— Понимаю…
— Я знаю это… ты очень хорошая… я тебя всю заслюнявила…
— Ничего… ничего…
— Не могу я тебе сказать… я тебе на сто процентов доверяю… но… я должна сама…
— Это с отцом моим связано?
— Откуда ты знаешь?
— Просто я вижу, травит его кто-то…
Тут Катя во всем и призналась, сестра ее внимательно выслушала, согласилась, что отец такую участь заслуживает, поддержала на выбранном ею тяжелом пути и вечером того же дня нашла возможность остаться один на один с братом, стала его пугать добытой информацией и за молчание требовать убить Алексея. Было понятно, что она действовала под влиянием добродетельных побуждений.
— Убить Алексея?!
— Не ори, нас могут услышать.
— Как я могу его убить?
— Пусть кок тебе в этом поможет…
Через полчаса после этого разговора охваченный яростью кок в развязаном фартуке гулкими шагами ворвался в Катину каюту, со всего размаха воткнул кухонный нож в деревянную столешницу трюмо, набросился на Катю и начал лупить.
— За что?! — кричала Катя.
— Сама знаешь за что!
— По лицу не бей! У меня же работа!
— Такой ты матросов еще больше возбуждать будешь!
Я помчался по палубе, второпях почти сорвавшись с мокрых цепей в беснующееся море. Влетев в каюту, я бросился на кока и повис у него на руке, занесенной над Катей. Кок, как котенка, стряхнул меня и откинул к двери, где я больно ударился головой об металлический комингс. В каюту зашла сестра, кок посмотрел на меня, затем на Катю, затем снова на меня. Тело его слегка обвисло, и я понял, что битье закончилось. В углу сжалась Катя, кровь текла по ее лицу, сиреневый халатик был разорван на лоскуты,
обнажились грудь, живот и алые кружевные трусики. Испуг постепенно смывался с ее лица. У входа толпились матросы, мимо которых, работая локтями, протискивался Алексей, расчищая путь Клавдии, за которой удачно пристроилась мама с распущенными, жидкими и седыми волосами. На кресле принесли папу в сверкающей козырьком капитанской фуражке и с рупором в руке. Команда потеснилась и пропустила папу внутрь.
— Что тут происходит?
Все молчали.
— Что тут происходит?! — с усилием приподнял папа голос, машинально приблизив к губам рупор, но тишина не прервалась.
— Кто избил Катю?
— Я, — с вызовом сказал кок.
— За что ты ее избил?
— Плохо обслужила, — резковато ответил кок.
Папа долго не сводил с него недовольного взгляда, затем перенес его на Катю. Катя заметно побледнела и, пряча глаза, тихо ответила, что была неправа.
— Больше руки не распускать, — строго приказал папа, сердито посмотрев на кока.
— Обратно в каюту, — бросил он маме и потребовал уносить его прочь, устало разогнав всех по местам. — Прочь отсюда. Как вы меня утомили! Мне необходимо хорошенько отоспаться. На ходовой!

На следующее утро пропал Алексей. До полудня все без исключения искали его, даже психиатр присоединился к общим усилиям, но все было тщетно, и судно охватила атмосфера уныния. В тот день мы обедали молча в нашей каюте, избегая смотреть друг на друга.
— Этот корабль исчадие ада! — с чувством заметила мама, — это Летучий Голландец! Его необходимо уничтожить!!
После этих слов внесли папу.
— Опустите меня! — приказал он держащим его на руках матросам, покачиваясь, встал на собственные ноги и, после того как указания были выполнены, прижал сестру к стене, и сдавил ей горло.
— Что произошло с Алексеем? Каким образом ты избавилась от него? Ты что себе позволяешь на моем корабле?
Побледневший брат тихо сидел на стуле. Лицо сестры приняло цвет прошлогоднего снега. Я подбежал к папе сзади и пнул его по ногам. Папа не устоял и повалился на пол, потянув за собой сестру. Я застыл в ужасе, сестра вырвалась из ослабшего зажима, села на пол, прислонилась к стене, всеми легкими втягивая воздух. Кровь возвращалась ее лицу. Папа неуклюже лежал на спине, сверля меня ненавидящим взглядом, затем попытался встать, но ноги отказывались служить ему. Я выбежал из каюты, помчался на корму, схватил валяющийся там гандшпуг, в поисках кока ринулся в машинное отделение, затем к бассейну, где психиатр курил трубку. Я не мог простить себе того,что ударил папу. Правая нога, та самая, пнувшая его, горела невыразимым огнем, я ненавидел ее и что было сил шибанул ее железным гандшпугом.
— Что ты делаешь?! — испуганно закричал психиатр. Впервые я видел его потерявшим невозмутимость.
— Что вы пишете в вашем блокноте?
— Ты сломал себе ногу!
— Прочитайте, что вы про меня написали!
— Хорошо, но потом займемся твоей ногой.
Психиатр раскрыл блокнот, перелистал.
— У Славы налицо анальная фиксация, выражающаяся в привычке анального задерживания, мотивированного страхом утраты и эротическим наслаждением.
На душе у меня опустело, я почувствовал жгучую боль в ноге и позволил психиатру помочь мне доскакать до медицинской каюты, где судовой врач обработал рану и довольно ловко наложил на ногу гипс, сильно затруднивший мне спуск в спасательную шлюпку, откуда я услышал, как папа усталым голосом просит у Кати позвать психиатра, а затем отсылает ее вон из каюты.
— Хотел поговорить с тобой один на один…
— Я понимаю, — сказал психиатр.
— Да ничего ты не понимаешь… устал я очень… хронический недосып у меня… последние годы больше четырех часов в сутки не сплю… а это для человеческого организма недостаточно… ведь так?
— Вы хотите, чтобы я вас успокоил?
— Плевать я хотел на твое спокойствие… всем известно, что четырех часов в сутки спать недостаточно… даже такому здоровяку, как я… у меня хронический недосып… мне выспаться нужно… но разве при моей работе можно выспаться? Я же капитан… на мне тут все держится… вокруг одни недоумки… половина офицеров не знает, как с компасом управляться… никто не знает, что такое меркаторская карта… за всем приходится самому следить… но сейчас я на все наплюю и отосплюсь… слишком далеко усталость зашла… и о себе нужно думать… я же с семи лет работаю… папа погиб, и мне пришлось семью содержать… как старшему… чудом в люди выбился… ночами вкалывал, а днем учился… особенно ноги устали, почти их не чувствую… если бы не учеба — остался бы простым матросом… способности бы свои погубил… и дети у меня способные… им повзрослеть малость надо… но они далеко пойдут… дочь моя с отличием школу закончила… Слава мальчик смелый… весь в меня… и я таким же был… смотрю на него и себя вспоминаю… из него настоящий мужик получится… Олег фантазер… в этом его сила… творческим человеком будет… я об этом всегда мечтал… холодно тут, прикрой меня пледом… я и сам на покой отойду — мемуары писать буду… столько всего пережил… меня же во время войны к смерти приговорили… ха-ха… вражеская бомба спасла от приведения приговора в исполнение… столько приключений пережил, на толстую книгу хватит… с твердой обложкой… ну, да… чего лясы попусту точить? Сил уже нет языком ворочать… с боцманом ты нехорошо поступил… до сих пор из своего состояния выйти не может… никудышный ты специалист… больше тебя в море не возьму… так и знай…
— Вот ты где! — послышался сверху довольный голос кока, а он сам наклонился над леерами. — А ну-ка, живо лезь сюда.
Я с большим трудом взобрался по цепи на палубу.
— Что это у тебя с ногой? — усмехнулся кок и велел следовать за собой.
В машинном отделении, как обычно, царствовали грязь и шум. Гипс затруднил снимание плавок, но не сильно, кок повесил фартук на трубу, спустил свои штаны и лег на меня, заботливо стараясь не давить на загипсованную ногу. Когда он на мне елозил, из глубины машинного отделения появилась мама с молотком в правой руке и шведским ключом в левой. Кок ее не заметил, она подскочила к нему и шибанула по затылку молотком, так что он тут же обмяк. Я сумел выбраться из-под кока и обнаружил, что у него
проломлена голова.
— Исчадие ада! — закричала мама и еще раз ударила кока по голове, на этот раз шведским ключом. — Бежим отсюда, сейчас мотор взорвется! Я там все винты раскрутила!
Я наскоро оделся, чуть не порвав плавки об гипс, и мы выскочили на палубу, где к нам подбежал брат.
— Папа умер! — сообщил он, делая страшную физиономию.
Мы помчались к Катиной каюте. Мертвый и побелевший папа лежал на кровати на спине с закрытыми глазами, до подбородка прикрытый пледом. На лице его застыло умиротворенное выражение человека, наконец-то сумевшего заснуть. В углу на корточках сидела заплаканная Катя и прижимала к груди плюшевого медведя. Судовой врач с красным от чрезмерных возлияний носом пристроился на краю кровати и машинально сжимал безжизненное папино запястье. Психиатр сидел на стуле возле трюмо, курил трубку и приглаживал бороду. Сестра закрыла папино лицо пледом.
— Зачем он съел мое мороженое? — в последний раз спросил боцман.