Мордехай Зеэв Фейерберг

Леонид Левинзон

О Мордехае Зеэве Фейерберге

Четыре года назад я наконец решил навестить могилы родных мне людей и приехал в заполненный призраками прошлого Звиль у медленной широкой реки Случ.  Бродя по заросшему дикой травой кладбищу, я увидел могилу угораздившего родиться именно в этом захолустье писателя Мордехая Зеэва Фейерберга и не сразу, совсем не сразу, но прочитал его рассказы.

Мордехай Зеэв Фейерберг, умерший от чахотки в двадцать четыре года, писал ярко. Не проработанные с точки зрения писательского ремесла тексты запоминались своей наивной страстью.

Вот отрывок из его рассказа «Теленок»:

«…я взял его на руки и отнес в кухню, чтобы иметь возможность осмотреть его при огне. Я посолил несколько кусочков хлеба и положил ему на язык. Он их охотно проглотил и поглядел на меня благодарным и ласковым взглядом. Я понял, что понравился теленку и что он считает меня достойным своей дружбы, так как только меня одного он отличил от всех моих братьев и сестер, и что его взгляд, благодарный и ласковый, предназначался только мне одному. Куда бы я ни отворачивался, его любящий и ласковый взгляд следил за мной. И в эти минуты я почувствовал в душе своей сильную, страстную любовь к этому красивому животному и всем своим сердцем пошел навстречу этой любви. Я поклялся платить ему любовью за любовь» …

Или описание учебы в хедере (рассказ «Вечером»):

«…Ребе с помощниками садятся во главе стола. Перед ребе лежит плетка. Дети – на скамейках. Голос ребе смешивается с голосами помощников и учеников. Шум стоит невероятный. Вот уже и плетка обрушивается на детей: один мальчик плачет, но ребе не выпускает плетку из рук. Лицо его перекошено, в глазах пылает гнев.

Он злится на детей, помощников, жену, стол, плетку, на Бога, по чьей воле создан такой ужасный, полный огорчений мир… Еще несколько мгновений, и уже два мальчика плачут, три, четыре, пять. Ребе бьет, учит и кричит, его помощники делают то же самое…

Печально звучат слова из Хумаша, наполненные страданиями и страхом перед Богом: “Пойди из земли твоей, от родни твоей, из дома отца твоего в землю, которую я укажу тебе”» …

За свою короткую жизнь Мордехай Зеэв успел написать несколько рассказов и маленькую повесть, все вместе сто пятьдесят страниц. Я не знаю, что больше ударило меня в этих рассказах, – описание нищенского быта, восторг и доверие к жизни сентиментального мальчика, от имени которого ведется повествование, мучительные раздумья о своем народе, – но сердце дрогнуло.

Мордехай Зеэв прожил тяжелую жизнь проклинаемого родственниками и соседями одиночки.

Вспоминает один из его друзей:

«…Я жил поблизости в то время и <…> должен был зайти к нему домой по какому-то делу… Фейерберг сидел, опираясь одной рукой о стол; его глаза уставились в лежавший перед ним лист бумаги. Его лицо было бледнее обычного, а дыхание – отрывистым. Его фанатичный отец бегал вокруг стола <..>. и верещал, словно дикарь: “Еретик! Смерть уже поджидает тебя! Я вижу ее знак на твоем лице!” Фейерберг, однако, даже не подняв головы, протянул мне главу из только что написанного очерка “О нашей еврейской литературе и ее задачах”, и я поспешил покинуть этот дом».

Кратковременно перейдя к журналистике, Фейерберг осенью 1897 – зимой 1898 года публикует в санкт-петербургской ежедневной газете на иврите «Га-Мелиц» памфлет «Письма с Волыни», где делится своими наблюдениями о жизни еврейской общины родного города. По его словам, община содержала:

«30 молитвенных домов, 4 раввина и две ритуальные бани», состояла из «порядка 800 торговцев, нескольких сотен ремесленников, не находящих работу ни в городе, ни за его пределами и едящих друг у друга», а также «около сотни меламедов (четверти которых хватило бы, если бы обучение было усовершенствовано), многочисленных служителей культа, шадхенов, маклеров, писарей и еще таких же бездельников, взошедших один за другим на усеянном терниями еврейском поле» …

Слишком рано родился и слишком рано умер. Первый сионистский конгресс состоялся за два года до его смерти, Жаботинскому в год смерти Фейерберга исполнилось 19 лет.

«…В четверг, 18 числа месяца адар в три часа после полудня погасла последняя искра его короткой и трагической жизни. Похороны состоялись вечером того же дня. Дул злой холодный ветер. Мокрый снег, въедавшийся в кости, падал на землю и быстро превращался в грязь. Но все это не помешало большим толпам людей тянуться за погребальными носилками Фейерберга. Почти весь город принимал участие в похоронах. Все как будто внезапно осознали, что умер тот, чье величие и слава увенчали их маленькое серое местечко»…

Неправда. Величие и слава обошли Фейерберга стороной. Слишком мало было ему дано. А сколько дано нам? Но одно совершенно точно – от всех евреев в этом городе Звиле осталось лишь кладбище. Одно большое заросшее травой кладбище.

Мы представляем читателям рассказ Мордехая Зеэва Фейерберга «Камея». Авторы перевода – Леонид Коган и Соня Шапира.

Камея

Ночью я проснулся от собственного плача.

– Что с тобой, Хофни? – спросила меня мама, разбуженная рыданиями. – Почему ты плачешь?

– Я боюсь, мамочка, я боюсь, пожалей меня, зажги свет.

– Чего ты испугался? – мамин голос задрожал, и она поспешила зажечь керосиновую лампу, лишь слегка открутив фитиль, чтобы свет не был слишком ярким.

– Мне страшно, мамочка, мне приснился сон, но я проснулся и забыл его. Я уже час лежу на кровати и не сплю, и мне ужасно страшно так лежать посреди ночи.

– Дурачок же ты, – сказала мама осипшим тонким голосом — и заснула.

Я посмотрел на тусклый свет лампы.

В доме стояла тишина, и только храп спящих, звучащий как ритмичная мелодия, слегка нарушал ее. Лампа, стоявшая на краю стола, освещала его большую часть, а также половину кувшина с водой, приготовленного для омовения рук[1].

И там, где свет прерывался, мутная тень скрывала все остальное.

Вот чернеют у стола два зловещих стула. Свет пробивался от лампы к потолку, где он переливался, танцуя и раскачиваясь перед отступлением в смолисто-черный мрак, кажущийся мне очень плотным и грубым.

От темной половины кувшина несло ужасом. Я повернулся и всмотрелся туда, где стоит мамина кровать, но кроме покрывала и края подушки ничего не увидел. В моей голове ни одной мысли. Я еще раз посмотрел на фитиль лампы и тонкую полоску света вокруг него. Лежал я совершенно без движения, забыв, сплю я или бодрствую…

Мало-помалу вернулись ко мне мысли, и даже не мысли, а слабые ощущения: вот, звенит голос в ушах, будто колокольчик, и этот голос пробуждает во мне чувство, и я вспоминаю, что я не сплю, и это чувство вызывает скудные и рассеянные мысли: фонарь, фитиль, свет, все больше, больше…еще больше других вещей и мрачных чувств, мне начинают казаться демоны, духи, мой отец, ярмарка, Ребе… но я не знаю, как их назвать… Мне очень плохо, но я не понимаю, из-за чего? Я не сплю, но почему я не сплю? И где мама? Я не в «ведьмином кругу» и не в синагоге… Я нащупал подушку… да, я лежал на ней. Мне захотелось плакать, но мама может рассердиться. Произнесу «Шма». Но руки у меня нечистые… Я мог бы дотянуться до кувшина с водой и совершить омовение рук. Мне даже захотелось это сделать, но я не смог. Моя воля так ослабла, что я не мог заставить себя вытащить руки из-под одеяла. Мне хотелось разбудить маму, но я боялся издать звук…

Ужасное положение, я не мог его вынести. Сам того не осознавая, я стал рыдать, замолкая на минуту и снова продолжая, чтобы слышать свой плач, успокаивающий и укрепляющий меня: я не один, я не брошен. Собственный голос был признаком жизни, а там, где жизнь, нет страха. Звуки моего плача, отрывистые и глухие постепенно стали более продолжительными и громкими…

– Хофни, что с тобой? Почему ты плачешь? – взволновалась разбуженная мама.

Ее живой голос вывел меня из наваждения и привел в чувство.

– Что с тобой, сынок? – повторила мама в тревоге, проснувшись от моего плача на следующую ночь. — Почему ты опять плачешь?

– Ой, мама, мне так страшно! Я видел во сне а-кадош[2], про которого мне рассказывала бабушка.

Ой, мам, можно я к тебе заберусь в кровать, я все-все расскажу… Вспомни этого а-кадош, наша бабушка сказала, что он был моим дедушкой, нет, прадедушкой, и он тогда жил в Полонном при Хмельницком. Вы мне всегда рассказываете про Хмельницкого и а-кдошим.

И я его сейчас видел во сне: он вышел в своем белом саване навстречу войску Хмельницкого и воскликнул: «Лишите меня жизни! Я готов отдать свою душу ради освящения Имени Господа. Слушай, Израиль, Господь, Бог наш, Господь один!»

И его убили… Ой, мама, а сейчас есть кдошим? А в Полонном до сих пор ходят по колено в крови? А почему бы в нашем городе не быть кдошим? Мой друг Шлумиель рассказал, что при Хмельницком ни мальчики, ни парни не ходили в хедер. Но как-то раз Хмельницкий пришел в один хедер и увидел, что там полно детей, а ребеи его помощники учат их алеф-бет. И сказал тогда ребе: «Не бойтесь, дети мои! Мы оставим этот мерзкий грешный мир казакам, а сами, во имя Господа нашего, пойдем в ган-эден[3], к святым праотцам Аврааму, Исааку и Иакову». И когда Хмельницкий резал мальчиков, ребе произносил вместе с ними «Шма, Исраэль». И они так кричали, что пришли их матери. И казаки зарезали их тоже, и пролили кровь матерей на кровь детей. И отцы пришли, и их тоже убили казаки. И пролили кровь на кровь их жен. И тогда, – как рассказал мне Шлумиель, – смешалась кровь мальчиков с кровью ребе и его помощников, с кровью рабанит и ее детей, с кровью матерей и отцов. И потекла кровь как поток по всем улицам города и влилась в реку, и река стала красной. Ой, мамочка, мамочка, какой ужас!

Мама склонилась надо мной, обняла и сказала:

– Не бойся, Хофни. Завтра я позову старую акушерку. Она «покатит» тебя яйцом⁵, и ты перестанешь бояться.

– Залман, – сказала мама моему отцу, когда тот приехал с ярмарки, – ой, горе мне. Вот уже пятую ночь Хофни вдруг просыпается, ноет, плачет. Старая акушерка уже «катала» его яйцом. Уже и цыганку к нему приводила, а он одно – все плачет и плачет… Днем он тоже тоскливый сидит в хедере, а когда наступает вечер (мне рассказывал помощник ребе) Хофни начинает дрожать от каждой тени и вещи, и кричит в голос или плачет. Ох, горе, что нам с ним делать?

– Вот же дурень, дурень и скотина безмозглая!

– Чего ты плачешь, дурень? – повернувшись ко мне, спросил отец.

– Мне страшно, папа. Я боюсь тени и темноты. Я боюсь…

– Если бы ты меня слушал, Залман, – сказала мама отцу, – я бы тебе посоветовала отвезти его к нашему святому, долгие ему годы. Сердце мое в страхе и предчувствует беду. Умоляю, оставь свои дела и езжай с ним к нашему святому. Слышишь?

– Оставить все дела? Очень хорошо, уже оставляю, ну и, сказал отец с горькой усмешкой. – А деньги на дорогу, на теплую одежду в такую холодину откуда мне взять?… Не поеду! Ты – женщина и ничего не знаешь и ни в чем не в состоянии разобраться… Тут все не так просто, только ты этого не поймешь и не сможешь понять. Даже если бы у меня были деньги и теплая одежда, я бы все равно не поехал… Не к кому, не к кому мне ехать… Поняла? Ты не поймешь, да и как ты поймешь? У меня глубокая рана в сердце, ты не понимаешь, что такое хасидизм, и в клейзле[4] многие не понимают, не понимают даже многие из пассажиров[5]… Ой, горе нынешним злым временам! Сердце покрылось пеплом: ересь, вольнодумство, легкомыслие, забота о пропитании, галут – и вот угли все меркнут, меркнут и гаснут… Старик[6] умер.

Что понимали наши мудрецы-хасиды и то малое, что я смог выучить у своих отцов, будто собака лижущая море[7] – сегодня непонятно даже самому ребе. Не трепещи так! Ты – женщина и не можешь понять, мы как стадо без пастуха. Нет у нас отца! Ты слышишь? Нам не на кого положиться, кроме как на Отца нашего небесного. Не поеду, не поеду… Отстань! Ты – женщина, и ты ничего не понимаешь… Да, я – бедный, забитый, скитающийся ради куска хлеба еврей, но – еврей… Я знаю, что такое мадрига[8]. Я знаю какая мадрига у Бешта, у Маггида Межиричского, у деда Шпольского[9], устарика из Чернобыля[10]. А ты не знаешь, что такое мадрига, для тебя это просто лестница, как люди говорят. Если б ты могла понять святые книги по-настоящему – тут у меня тоже есть секрет, что тебе не понять. У меня даже права нет говорить об этом с женщиной. Даже в клейзле понимающих стало мало, потому что мадрига, чтоб ты знала, не простая вещь, это вещь очень глубокая. Если бы я знал, что ребе, по крайней мере, хорошо понимает, что такое мадрига… Но и в этом есть у меня сомнения… Я вижу, что все пошло прахом, весь тяжкий труд наших отцов пошел прахом! Сердце мое чует большое зло. Все еврейство пойдет прахом по вине этого поколения. Я не знаю, что будет и с нашим сыном, с нашим Хофни. Человеку нужна духовная пища – тебе и это не понять – а святости все меньше и меньше, и ему придется питаться из клипот[11].

И нет в стране опоры, нет цадика защитить это поколение… Нет, я не поеду. Уж лучше я схожу с ним к ребу Шмае-каббалисту. Хотя он и чужак, он миснагед[12], и для него традиция существует только до ребе Ицхаке Луриаи ребе Хаиме Витале, а святость только от Бешта до Старого ребе – и это ты тоже не понимаешь – все равно, лучше хоть что-то, чем ничего, он хотя бы знает, что такое мадрига… Да, пойду к нему, и только к нему.

Мама вымыла мне лицо, протерла мне рот, зубы и глаза, красиво завила пейсы, нарядила меня в субботний костюм. Затем она надела на меня зимнее пальто, предварительно очистив его от грязи и слякоти, налипших в дождливые дни, и ровненько шапку на мою голову. После этого она быстро оглядела меня, удовлетворенно кивнула и сказала:

– Гляди, Хофни, умоляю, веди себя прилично. Ведь ты идешь с папой к ребу Шмае-каббалисту. А реб Шмае – великий человек, кошерныйеврей и, как говорит твой отец, обладатель мадрига. Дай Бог, чтобы и ты стал таким! Не стыдно было бы тебе перед святыми отцами, будь ты как он. Да, будь выше него. Ступай, сынок, ступай, папа уже оделся. Будь, пожалуйста, хорошим мальчиком, чтобы он не рассердился.

– Ты хоть знаешь, куда идешь? – спросил меня отец, когда мы вышли из дома.

– К ребу Шмае-каббалисту, папа.

– А кто такой реб Шмае-каббалист, ты знаешь?

– Реб Шмае – великий человек, кошерный еврей. Так мне мама сказала.

– И это все? Он каббалист и обладатель мадрига! А зачем ты идешь к нему, Хофни?

– Зачем? Наверное, ты сказал маме, зачем!

– Эх, Хофни, надеюсь, ты понял! Говорил я маме, но она думает только о земных нуждах, переживает из-за твоего плача, думает, что это что-то страшное. Но я знаю, что твой плач не стоит и гроша. Ты – дурень, глупый мальчик, поэтому и плачешь. И правда, что тебе плакать? Что ты видишь, чтобы плакать? Нет у тебя забот о пропитании, а для духовных дел ты еще не созрел. Уж точно ты не плачешь из-за того, что Шехина в изгнании[13]! Но раз есть подходящая возможность, беру тебя со мной к ребу Шмае. Добродетель для Торы и благочестие – увидеть лицо кошерного человека. А таких людей, как реб Шмае, – отец глубоко вздохнул, – становится все меньше и меньше. И вы, новое поколение – кто знает, увидите ли еще таких людей… Сегодня над нами насмехаются прямо на наших глазах, потому что мир уже не наш, и жизнь эта уже не наша, и все меняется из-за грехов наших…

Папа прервал наш разговор, заметив, что мы стоим по колено в грязи. Он вытащил меня и, взяв на руки, поставил на полено, лежавшее на обочине. После этого мы шли шаг за шагом, выискивая дорожки из кусков деревьев и камней. Время от времени папе приходилось переносить меня с одной дорожки на другую, пока мы, наконец, не добрались до каббалиста. Грязь у него во дворе была еще глубже, так что папа снова взял меня на руки и перенес через двор, открыл дверь, и вот мы стоим в молитвенном доме каббалистов.

– Папа, каббалист сидит здесь, в клейзле? Ведь это же клейзл, правда?

– Да, это его клейзл, но и дом у него тоже есть.

 – Каббалист дома? – спросил папа одного из сидящих.

– Дома.

Отец открыл еще одну дверь, ведущую в дом, и мы вышли в длинный темный коридор, отец открыл еще одну дверь, и мы зашли в маленькую комнату.

В полуметре от окна стоял длинный деревянный стол, выкрашенный красной краской. С одной стороны от него была длинная полка, а с другой – два деревянных стула, еще дальше две кушетки, а во главе стола большой стул, и на нем сидел седой человек и пристально смотрел в лежащую перед ним большую толстую книгу.

Папа кашлянул, очевидно, для того, чтобы обратить на себя внимание.

Старик поднял голову и оглядел все углы комнаты, затем остановил свой взгляд на нас. Меня ужасно напугал его вид. Его большие черные глаза, глубоко запавшие в глазницы, показались мне горящими углями. Над длинными сомкнутыми бровями был большой белый лоб, изборожденный по всей его длине и ширине множеством морщин, свисали растрепанные длинные пейсы, борода была взлохмачена; синюшные щеки впали, как у мертвеца.

Я сильно испугался и не мог выдержать взгляд старика… Я ужаснулся этому взгляду. Святым и полным величия показался мне его лоб, и я сам не знал почему. Мой ум работал не переставая и пронес передо мной множество самых разных образов и мыслей, но все они были отрывочны. Только одно я знал, одно я чувствовал – здесь другой мир, мир волшебства и святости. В этой маленькой и бедной комнате сидит худой и слабый еврей, такой, как и все евреи, и все равно – огромная разница! Я чувствую, насколько величественен и благороден этот еврей, и сколько святости и чистоты витает в этой маленькой комнате!

– Ну, Залман, – позвал старик, – что тебе надо и кто этот мальчик?

– Этот мальчик – мой сын, ребе. Вот какая у него история: несколько ночей подряд он ни с того ни с сего просыпается, плачет и даже воет от страха. И днем он тоскливо сидит в хедере со своей черной хандрой.

Старик перевел на меня свой взгляд, я ужасно перепугался и вцепился в полу папиного пальто.

– Так он учится в хедере?

– Да, ребе, у Геда-меламеда.

– Он произносит «Шма» перед сном?

– Произносит.

– Его цицес кошерные?

– Кошерные.

– Мезузы в твоем доме кошерные?

– Да.

– Ничего, ерунда. Он дурень, и поэтому плачет. Но знаешь, Залман, если маленькие дети плачут зря, то уж нам, взрослым, много есть от чего плакать! Ой, Залман, скажи мне, пожалуйста: что будет с твоим сыном? Я не думаю, Боже упаси, что ты отдашь его клипе. Но я опасаюсь, тьфу-тьфу, как бы клипа не притянула твоего сына помимо его воли… О, кто знает, что нам день принесет! Машиях еще не пришел, надежда потеряна. Нынешнее поколение уже перестало ждать. Нет больше людей веры, мельчают умы и Шехина не сходит со своих Десяти сфер[14]… Важную вещь говорю я тебе, хоть и понять это непросто: отцов заставляют отдавать своих сыновей в школес, и маскилим[15] обязаны читать светские книги: святость, похоже, ушла из мира из-за множества наших грехов, и поскольку святость ушла и оставила после себя пустоту, расставил свои сети Самаэль¹⁶ и охотится за душами. Имеющий глаза да увидит… Нет в мире святости … Горе, горе, горе нам! – старик громко завыл. – Нет у нас опоры в этом мире, нет в нем для нас места, мы в галуте вместе с Шехиной…

Я не понимал их разговора, но сердце мое трепетало. Я понял одно: положение ужасное, борьба будет тяжелой, злое начало – трудный соперник. Это ангел, хоть и злой, но все-таки ангел.

«Ой, – подумал я тогда про себя, – чего стоит этот мрачный мир, полный грязи и слякоти, за который нужно столько сражаться и страдать?! Мама рассказывала, что ребенка нужно стеречь даже в колыбели, чтобы его не задушили ночью… Даже ребенок в колыбели должен бороться! И вечный бой, вечный бой!»

– Вот тебе камея, – прервал мои размышления отец. – Ребе дал тебе камею. Подойди к нему, и он сам повяжет ее тебе на шею. Иди!

Он взял меня за руку, повел к каббалисту и поставил прямо перед ним. Каббалист повязал мне на шею камею и сказал дрожащим голосом:

– Тебя зовут Хофни? Будь кошерным евреем, Хофни!

– Амен! – ответил папа, взял меня за руку, и мы вышли.

И когда я вышел, я чувствовал в себе героический дух: мне дали оружие, я – воин и должен сражаться…

---

[1] Мицва очищения рук путем омовения их водой.

[2] Святой.

[3] Рай.

[4] Небольшая синагога, молитвенный дом и место для изучения талмудической литературы.

[5] Посетители раввинов.

[6] Раввин Шнеур Залман из Ляд (1747-1812), ученик Маггида Межиричского и основатель хасидского течения Хабад. В народе его называли «алтер ребе» (старый ребе) и «старик».

[7] Устойчивое выражение.

[8] По мнению каббалистов и хасидов, еврей должен подниматься по лестнице духовных ступеней, каждая из которых представляет более высокий уровень совершенства.

[9] Раввин Арье Лейб из Шполы (1725-1812), один из первых цадиков и популярный целитель.

[10] Раввин Менахем-Нахум Тверский (1730-1787), ученик Баал Шем Това и основатель династии чернобыльских хасидов.

[11] Клипот, келиппот (ивр. ‏קליפות‏‎, скорлупы) — понятие в каббале: богопротивные демонические силы или миры (ады), которые рассеивают божественный свет и питают бытие материального мира.

[12] Использовавшийся хасидами термин относительно своих идейных противников литваков во время религиозной борьбы в иудаизме в XVIII веке, религиозное мышление которого вылилось в своеобразный жизненный уклад и целостное мировоззрение. Ведущая роль в создании активной оппозиции хасидизму принадлежит Виленскому гаону Элияху бен Шломо Залману.

[13] Согласно раввинистской легенде, после разрушения Храма Шехина (дух Божий) отправился в изгнание вместе с народом Израиля.

[14]Десять сфер излучаемой святости отделяют мир Божественный от мира материального и человеческого, являющегося частью десятой, последней сферы

[15] Приверженцы просветительного движения Хаскала.

Михаэль Бейзер

Еврейское местечко: каким оно снится и каким оно было

Бэлц — мое местечко Бэлц,

Мой домик, где я провел детские годы.

Бэлц — мое местечко Бэлц,

Мой домик, в котором мне снилось множество красивых снов

Около сорока процентов еврейского народа (5.2 млн человек) проживало в конце девятнадцатого – начале двадцатого века в Российской империи. Подавляющее большинство заселяли так называемую «черту постоянной еврейской оседлости», то есть десять губерний Царства Польского и пятнадцать губерний на территории нынешних Украины, Беларуси, Молдовы и Литвы.

Надо сказать, что в девятнадцатом веке российские евреи переживали демографический бум, и правительство запретило им селиться в сельской местности. Городов же в черте оседлости было мало, и они были небольшими. Поэтому, если по отношению ко всему населению «черты», по переписи 1897 г., евреи составляли 11.6%, то в городском населении их процент достигал 35.5%.

Примерно треть всего еврейского населения империи проживало в местечках (от польского слова «miasto», украинского «мiсто» – «город»), то есть населенных пунктах городского типа численностью от одной до двадцати тысяч человек. До 1860 года местечко в Российской империи определялось как торгово-промышленный центр без крепости, заселенный преимущественно евреями, на территории, присоединенной в результате раздела Польши.

Самоуправление осуществлялось местечковой олигархией, из среды которой выбиралось общинное правление – кагал. Владелец местечка имел дело только с кагалом, который собирал налоги с жителей, организовывал религиозную жизнь и социальную помощь, а также поддерживал порядок, вершил суд и осуществлял карательные функции, включавшие телесные наказания и херем (отлучение). Такая система позволяла рядовому еврею существовать в своей среде, говоря на своем языке и мало соприкасаясь с внешним миром.

Евреи переезжали в Польшу из-за гонений в германских землях, из-за открывавшихся на новом месте экономических возможностей.

Русское правительство, получив польские территории в конце XVIII века, вначале ограничило еврейское самоуправление, лишив кагалы права вершить суд, а потом и вовсе их упразднив в 1844 году. Однако и потом еврейское общество должно было еще долго поставлять рекрутов в армию и обеспечивать сбор податей, не говоря уже о религиозном обслуживании жителей; поэтому разнообразные формы общинной самоорганизации сохранились в местечках до самой революции.

Несмотря на постепенное заселение местечек и нееврейским населением, в конце девятнадцатого века в некоторых регионах черты оседлости процент евреев в штетлах составлял: 46% на правобережной Украине, 54% в Виленской губернии, 65% в местечках Белоруссии. Если учесть, что оставшееся население не было национально гомогенным, то мы придем к выводу, что евреи не только составляли абсолютное или относительное большинство местечкового населения почти везде в черте оседлости, но и определяли там экономику, общественную жизнь, культуру и быт. Высокая концентрация евреев обостряла конкуренцию между собой за одни и те же источники существования и, вместе с тем, обеспечивала консервацию традиционного уклада еврейской жизни, культуры и языка идиш.

После Катастрофы еврейское местечко перестало существовать, нам его уже не увидеть. Мы можем реконструировать местечко на основе сотен исследований, воспоминаний и художественных произведений, от сверхкритических до полных ностальгии, романтизирующих и идеализирующих прошлое предков.

Профессор Тель-авивского университета Давид Асаф пишет:

«В единое представление о восточноевропейском еврействе с помощью мифа о штетле больше всего внесла память о Холокосте. И чем больше мы удаляемся во времени, тем более укрепляется этот миф с помощью всех видов художественной литературы, искусства и музыки, кино, телевидения и других средств массовой информации. Мюзикл «Скрипач на крыше», упрощенное прочтение Шолом-Алейхема или Исаака Башевица-Зингера, поверхностное восприятие картин Марка Шагала или фотографий Романа Вишняка, увлечение клейзмерской музыкой, на удивление все более популярной в последние годы – все это признаки расцвета мифа о местечке в нынешнем поколении и усиления ностальгии по миру, который этим местечком символизируется».

Большой вклад в распространение идеального, умилительного образа местечка внесла книга советского шпиона, одного из организаторов покушения на Троцкого, по совместительству этнографа Марка Зборовского и Элизабет Герцог «Жизнь с народом», вышедшая в 1952 году и многократно переизданная.

Каким же было местечко на самом деле, плохим или хорошим для евреев? Каким опытом, знаниями и навыками снабдило их местечко для успеха в большом мире? А почему термин «местечковый еврей» до сих пор имеет отрицательную коннотацию? Почему миллионы евреев бежали из штетла в Америку, Западную Европу, Палестину, крупные российские города? Почему им было так важно «вырваться» оттуда?

Бытовые условия

Израильский журналист родом из Хьюстона Чарльз Хофман искал в 1990-е годы остатки еврейской жизни в местечке Шаргород Винницкой области. Несмотря на то, что Шаргород находился в румынской зоне оккупации во время войны, часть его еврейских жителей выжила, не покидая своих домов, и еще долго потом сохраняла разговорный язык идиш и некоторые элементы религиозно-общинной жизни.

«За время моего посещения Шаргорода, — пишет Хоффман, — единственную гостиницу закрыли, не было воды и отопления. После захода солнца электричество во всем местечке отключали на несколько часов – так власти экономили топливо».

Так встретил Шаргород иностранца, ну, а рядовые жители местечка вообще не были избалованы избытком цивилизации. Дороги там оставались русскими, грязь миргородской, взяточничество и произвол властей достойными пера Гоголя и Салтыкова-Щедрина. Можно предположить, что сто лет назад, когда местечко было еврейским, быт его обитателей был устроен ненамного лучше.

Жители местечка, за исключением нескольких богачей, питались очень скромно. Вот рацион евреев Каменца-Литовского Брестского уезда Гродненской губернии. (Ехезкель Котик)

«На неделе никто не видел мяса. Даже булочки и свежий хлеб ели в считанных домах. Всю неделю ели черный хлеб, который каждый пек для себя раз в неделю или два, поскольку считалось, что чем черствее хлеб, тем меньше его съешь. Утром ели крупник — перловку с картошкой. В большой горшок с крупником на семью из шести человек клали, может, две унции масла или полкварты молока, или даже целую кварту молока, что стоило копейку.

На обед ели борщ с хлебом и с куском селедки или с маслом. На ужин варили клецки или лапшу с тем же количеством молока. Кто победнее – готовил лапшу из кукурузной муки».

Цены на мясо были обратны привычным нам.

«Мясники покупали самых худых коров, у которых уже не было сил стоять на ногах. Корову можно было купить за шесть-восемь рублей, десять считалось дорого. Богатые, понятно, покупали говядину, а бедные – телятину, а совсем бедняки, например, меламеды и ремесленники, у которых не было помощников, покупали баранину».

При всем этом стоит напомнить, что евреи поселились в местечках, когда население европейских городов не увеличивалось из-за высокой смертности, вызванной антисанитарией, скученностью и частыми эпидемиями. А дети штетла все же росли на свежем воздухе, они бывали в лесу и на речке. Местечковым жителям не были чужды и крестьянские занятия. Некоторые из них имели огороды, скот – мелкий и крупный, а также домашнюю птицу. Не случайно коза считается непременным атрибутом местечковой жизни, а в «Заколдованном портном» Шолом-Алейхема она – главный герой повествования.

Источники существования

Чем отличалось маленькое местечко от большого села? По-видимому, родом занятий жителей и обязательным рынком.

Около сорока процентов еврейских жителей местечек занималось торговлей и посредничеством, еще тридцать пять – сорок были ремесленниками. Местечковые евреи являлись важным звеном экономики страны – посредниками между городом и деревней. Крестьяне сбывали на местном рынке продукты питания, а в обмен покупали сельскохозяйственные орудия, домашнюю утварь, одежду и обувь – плоды местного ремесленного производства или более качественные товары, привезенные из крупных российских центров и из-за границы. Торговля, пусть и грошовая, считалась более уважаемым занятием, чем ремесло. На ремесленника, даже преуспевающего, еврейское общество смотрело свысока. Тевье-молочника совсем не радует то, что его старшая дочь Цейтл выходит замуж за портного.

Евреи также ссужали крестьян деньгами в счет будущего урожая. Проценты взимали высокие. Так в местечке Мотель Брестской области брали одну копейку с рубля в неделю, или более пятидесяти процентов годовых. Но это был рискованный бизнес, так как у крестьян не было чем возвращать долги. В Мотоле был только один «крутой» ростовщик, который умел добиваться возврата долгов, но его убили и ограбили, как старуху-процентщицу в романе Достоевского.

До середины девятнадцатого века евреи держали в своих руках почти все винокурение и виноторговлю края. Первоначальный капитал знаменитых еврейских банкиров (Поляковых, Гинцбургов) был сделан на виноторговле. От этих занятий ведут свое происхождение многие еврейские фамилии: Винокур, Вайнерман, Пивоваров, Бронфман, Солодкин, Шинкаренко и другие. Помните, Гавриил Державин писал, что евреи спаивают крестьян?

В пограничных областях значительная часть евреев занималась контрабандой. Это занятие было распространено до такой степени, что правительство попыталось выселить всех евреев из пятидесятиверстной пограничной зоны, но не сумело довести дело до конца. Стоит отметить, что контрабанда утратила свое значение с развитием железнодорожного сообщения и снижением таможенных тарифов. Железнодорожный транспорт разорил и евреев, содержавших почтовые станции. А винокурение многие евреи оставили, когда в этой отрасли откуп в 1861 году был заменен менее выгодным налогом. А в 1895х-1998-х годах государство установило монополию на продажу крепких напитков и стало само «спаивать» крестьян и рабочих. Если еще припомнить индустриализацию, что привело к наплыву на провинциальные рынки более дешевых и качественных промышленных товаров, с которыми продукты отсталого еврейского ремесла не могли соревноваться, то станет понятным, почему к концу девятнадцатого века в местечках усилилась безработица, бедность и нищета.         

Место религии и синагоги. Благотворительность

Жизнь местечковых евреев проходила по религиозному календарю; она вращалась вокруг синагог, молельных домов и бейс-мидрошей (мест изучения Торы). Под эгидой синагоги существовала целая система, удовлетворявшая религиозные, религиозно-образовательные и социальные нужды населения. Она включала правление синагоги, раввина, религиозный суд, старосту синагоги, хазана, ритуальных резников скота и птицы, владельцев мясных кошерных лавок, содержателя ритуальной бани, похоронное братство.

Синагога была не только домом молитвы, но и местом собрания общины. Она служила пристанищем для странствующих иешиве-бохеров (студентов иешивы). В годы революции 1905-1907 годов в синагогах устраивали собрания политические партии, от сионистов до бундовцев. Могли разбросать во время службы листовки с революционным содержанием. Как-то и бомбу бросили в молящихся. Позже, в годы Первой Мировой войны в синагогах размещались беженцы и выселенцы из прифронтовой зоны.

Места в синагоге распределялись в соответствии с социальной иерархией. У восточной стены сидели наиболее уважаемые люди: раввины, признанные знатоки Талмуда и богатые члены общины, жертвовавшие большие суммы на благотворительность. Последние ряды занимали нищие. Престижные места в синагоге продавались и наследовались. За них шла борьба.

Хедер

Родители отдавали своих сыновей на обучение к меламеду в хедер. Писатель и литературный критик Авраам Паперна с нежностью вспоминает о том, как в первый день учебы мама отнесла его на руках в хедер, как меламед показал ему букву «алеф» и попросил найти ее в тексте. Мальчик справился с этой трудной задачей, и на него посыпались монетки и конфеты. Учитель сказал Авромеле, что это ангел его наградил.

Идеализации хедера у потомков способствовала популярная песня «Ойфн припечек». Ее многие считают народной, но она авторская, написанная киевским адвокатом Марком Варшавским и вышедшая в сборнике «Идише фолкслидер» в 1900 году.

 В печке огонек горит,

 И комнате тепло.

 А учитель учит

 Малых деточек,

 Учит алеф-бет.

Другие писатели вспоминали хедер недобрым словом.

 «Источником всех неприятностей, самым худшим несчастьем была скука, скука хедера», – писал Йосиф Хаим Бреннер, и это была еще мягкая критика.

Работа меламеда плохо оплачивалась и считалась непрестижной. Как правило, меламедами становились неудачники, не годные в раввины, не нашедшие себя ни в коммерции, ни в достойном ремесле. Была такая пословица: «Умереть и родиться меламедом ты всегда успеешь».

Поскольку в хедер отдавали в возрасте трех-четырех лет, он служил и детским садом, освобождая женщину для работы. Практиковались там и телесные наказания. Позже кое-где появился «исправленный хедер», больше похожий на школу, где имелась специальная комната для занятий, доска и мел, программа обучения, уроки, разделенные переменами, отдельные занятия по ивриту и Танаху. Появились даже хедеры для девочек.

В местечке могла быть и талмуд-тора – школа для бедных детей, родители которых не могли платить меламеду. Отдать своего сына в талмуд-тору считалось стыдным. Талмуд-тора находилась обычно под контролем местных властей; кроме религиозных предметов в ней обучали русскому языку и общим предметам.

Иешива

После окончания хедера многие подростки поступали в иешиву – высшее духовное заведение. В конце XIX века в России насчитывалось десятки иешив. Не каждая община могла позволить себе иметь иешиву. В некоторых местечках (например, Воложин, Мир, Тельшяй) находились известные иешивы. В Воложинской обучалось восемьсот иешиботников, съезжавшихся со всех концов империи и даже из-за границы. Приезжих определяли столоваться к жителям местечка, каждый день недели у другого хозяина.

Как и сегодня в Бней Браке, успехи в изучении Торы могли обеспечить юноше из бедной семьи быстрый «путь наверх» через женитьбу на дочке богача, и это было важным стимулом к учению. Среди богатых торговцев считалось престижным заполучить «илуя» (исключительно способного ученика) в качестве зятя.

Иешивы в их тогдашней форме были созданы для того, чтобы организационными рамками оградить учащихся от тлетворного влияния внешнего мира. Для твердых духом и богобоязненных достаточно было изучать Тору и Талмуд в группах или по одиночке в бейс-мидрашах, где они открывали для себя мистическую красоту и вдохновение в священном писании.

Разбираться в Гемаре было непросто; для этого требовались развивать память, логику и абстрактное мышление, умение самостоятельно работать с книгой. Многочасовые занятия, самоотречение приучали к трудолюбию и настойчивости. Все эти навыки очень пригождались тем, кто после иешивы и бейс-мидроша оказывался в университете, учил юриспруденцию, медицину, математику.

Благотворительность

Благотворительность – одна из основных заповедей еврейской религии. При синагоге имелись различные благотворительные общества: для помощи нуждающимся, для сбора приданного бесприданницам, для обеспечения бедных евреев мацой в Песах и т.д. При ней же находились богадельня, сиротский дом, ночлежка для бездомных и странников, если таковые учреждения община могла себе позволить. Деньги на все эти дела поступали от налога на кошерное мясо и от постоянного сбора пожертвований со всех местечковых хозяев. Во главе благотворительных обществ стояли наиболее богатые жители местечка, жертвовавшие крупные суммы. Их голос в общинных делах был решающим. Помощь нуждающимся являлась не только важнейшей мицвой, но и необходимостью, поскольку с экономической деградацией местечка все больше его жителей оказывались не в состоянии без посторонней помощи выжить сами и порой даже не имели, на что хоронить своих близких.

Вот что воспоминает Аврахам Паперна о своем родном Копыле середины XIX века:

«Но истинным бичом для Копыля были нищие, бродившие по Литве массами, с женами и детьми. <…> Отказать беднякам в подаянии нельзя, тем более что еврейский нищий не просит милостыню, подобно своему христианскому собрату, стоя за дверью или у окна и низко кланяясь, а входит смело в дом, требуя подаяния, как причитающегося ему долга, и в случае отказа ругается, проклинает. Но так как давать каждому хотя бы по полушке, не всем обывателям было под силу, то копыльцы вынуждены были чеканить, или, выражаясь точнее, вырезывать из картонной бумаги особую, так сказать нищенскую монету низшего достоинства, в 1/3 полушки».

Семейный уклад и семейная мораль

Семья была основной клеткой общественного организма местечка. Прежде всего, внутри семьи ежедневно и ежечасно воспроизводилась еврейская традиция, исполнялись религиозные обряды, детям прививались установленные Халахой и Шульхан Арухом моральные нормы.

«Солидарность между членами семьи считалась тогда одной из величайших добродетелей, — вспоминает Полина Венгерова свою замужнюю жизнь в малороссийском местечке Любань в конце царствования Николая Первого. – Как и всякая этика, она коренилась в религиозных заповедях, одна из которых гласит: «Не отрекайся от своей крови»».

Однако наивно было бы думать, что все местечковые евреи жили по заповедям, что каждый был готов пожертвовать последним ради ближнего. Постоянный страх перед разорением рождал крайнюю скупость и душевную черствость.

Моя бабушка вспоминает, как однажды ее с младшим братом отправили на повозке к дяде в Клинцы. В пути дети замерзли и промокли. Однако дядя отказался пустить их в дом даже обогреться.

«Возчик, возмущенный отношением к нам дядьки, снял перед ним шапку и, умоляя, ему говорил: «Веньяминович! Побойся Бога! У вас завтра большой еврейский пост, Судный день. Что ты будешь поститься перед Богом, когда ты малых сирот, детей своей сестры прогнал?»»

В местечке, почти как в деревне, вся личная жизнь была на виду. Там отсутствовала анонимность большого города. Семейные события становились достоянием всей общины. Если же семья переставала покупать мясо в кошерной лавке или если замужняя женщина пропускала посещение миквы, то и это очень скоро становилось известно всем.

Таким образом, человек, живший по нормам общественной морали, мог рассчитывать на помощь соседей и синагоги в трудную минуту. В то же время любое отклонение от нормативного поведения, будь то курение в субботу молодого парня, добрачная связь девушки, обман соседом соседа или, не дай Бог, переход в другую веру, вызывало острое общественное порицание. Этот общинный контроль в течение столетий поддерживал соблюдение предписаний Галахи и обеспечивал общественный порядок. Контроль устраивал тех, кто стремился сохранить существующее положение вещей. С «новыми веяниями» он стал восприниматься как слежка, принуждение и подавление личности. Неудивительно, что при переезде молодых людей в крупные русские центры их поведение часто резко менялось, в отсутствие семейного и общественного надзора многие отказывались от соблюдения субботы и кашрута, вступали в смешанные браки. Если верить немногим сохранившимся результатам переписи 1937 года, евреи оказались самой нерелигиозной группой в СССР.

Однако же подсознательное следование традиции, связанное не со страхом нарушить религиозные запреты, а с привычками, впитанными с детства, еще целое поколение отличало семейные отношения и кухню многих выходцев из местечка от стиля жизни окружающего их населения. Недаром, скажем, в народе и сегодня бытует стереотип сверхзаботливой еврейской матери, «которой нет лучше на свете» и которая «в воде и в огне готова помочь своему ребенку». Действительно, такой материнский протекционизм играл важную роль в местечке, где женились очень рано и где молодая семья еще долго нуждалась в помощи и наставничестве родителей. В открытом же обществе оказывалось, что дочери таких еврейских мам проигрывают конкуренцию с другими девушками на брачном рынке, а сыновья всю жизнь остаются инфантильными и зависимыми.

Культура

Местечковая культура была основана на языке идиш. Еврейские просветители относились к идишу презрительно, как к неполноценному языку, «жаргону», испорченному диалекту немецкого. Первоначально литература на идише предназначалась для женщин. Хаим Вейцман вспоминает, как однажды написал своему отцу письмо на идише вместо обычного в их переписке иврита. Отец ему не ответил. Сионисты выбрали иврит языком еврейского возрождения, потому что только он через Танах был неразрывно связан с Эрец-Исраэль, и потому, что только он отвечал концепции единого еврейского народа.

Однако на деле в черте оседлости именно идиш являлся языком дома и улицы. На нем еврейская мать пела колыбельную своему младенцу, на нем говорили на рынке и в мастерской, на нем люди любили и проклинали друг друга. Газеты и книги, изданные на идише, шире распространялись, авторы, писавшие на этом языке, лучше зарабатывали.

Кроме того, лидеры возникшего к концу XIX века еврейского рабочего движения пришли к выводу, что массовая пропаганда возможна только на маме-лойшн. Но для этого надо было приучить читать на идише, снять с него стигму жаргона. Именно поэтому новая идишистская литература и журналистика на идише приветствовалась прежде всего левыми, радикальными кругами. Эта тенденция сохранилась в диаспоре и по сей день.

В силу традиции (заповедь «Не сотвори себе кумира», запрет на изображение тела) еврейское изобразительное искусство местечка было в основном прикладным (надгробные памятники), зато больших высот достигла музыкально-песенное творчество: хасидские застольные мелодии, музыка клейзмеров и народная песня, в которой иногда можно заметить отход от традиции.

Так, например, в самой известной песне «Тум балалайка», экзаменуя девушку, парень спрашивает ее:

«Что может гореть и не сгорать?»

Напрашивающийся ответ: «Неопалимая купина – Господь, представший перед Моисеем в виде несгораемого куста».

 Однако девушка дает другой ответ:

«Любовь может гореть и не сгорать».

Провалилась ли она на экзамене или предложила парню другую жизнь, далекую от религии? Петь «Тум балалайку», зная только идиш и не зная Танаха, значит не понимать ее.

Театра в местечке, конечно, не было, но популярностью пользовались домашние спектакли, обычно приуроченные к празднику Пурим. Иногда их ставили в дни осенних праздников. Вот, например, сохранившаяся в семейном архиве афиша любительского спектакля, поставленного в октябре 1911 года в м. Хотимск по пьесе Якова Гордина «Сиротка Хася» с участием моих дедушки и бабушки. Играли на идише. Выручка от проданных билетов шла в пользу Общества пособия бедным евреям местечка Хотимск.

Образование

Пожалуй, не приходится говорить о поголовной грамотности среди евреев местечка. Во-первых, полагалось учить только мальчиков, во-вторых, грамотность на еврейских языках мало что давала в большой жизни. Сдвиг произошел с введением в середине 1874 году вместо рекрутчины закона о всеобщей воинской повинности, который поставил продолжительность службы в обратно пропорциональную зависимость от степени образованности. С этого момента еврейские мальчики заполнили русские школы, на что власти ответили введением печально известной «процентной нормы». Но уже ничто не могло остановить стремление молодежи к образованию. Идеолог партии «Поалей Цион» Бер Борохов вспоминает, что в его семье перестали говорить на идише, чтобы, когда дети пойдут в гимназию, в их речи не ощущался еврейский акцент.

Отношения с окружающим населением

Рынок в местечках был местом, где происходила встреча с неевреями, — чужим и часто враждебным местечку миром. При обострении отношений именно там начинался погром.

Конечно, отношения с неевреями были чаще экономическим симбиозом, чем бесконечной враждой. Даже в субботу еврей нуждался в шабес-гое для того, чтобы потушить свечи и разжечь печь. Однако в интимную дружбу или семейное общение такие отношения переходили очень редко.

Описания погромов в воспоминаниях очевидцев проникнуты горечью и ненавистью. С другой стороны, либеральные писатели предпочитали утверждать, что народ как таковой виноватым быть не может. Так описаны Шолом-Алейхемом добрососедские отношения Тевье-молочника с крестьянами, выдержавшие даже испытание погромной волной 1905-1907 годов. В Анатовке крестьяне любят Тевье и поэтому громят его нехотя. Придя к нему, они объясняют:

«Мы, правду сказать, против тебя, Тевль, ничего не имеем. Ты хоть и жид, но человек неплохой. Да только одно другого не касается, бить тебя надо. Громада так порешила, стало быть, пропало! Мы тебе хоть стекла повышибаем. Уж это мы непременно должны сделать, а то, — говорит, — неровен час, проедет кто-нибудь мимо, пусть видит, что тебя побили, не то нас и оштрафовать могут…»

Сегодня далеко не все историки считают, что еврейские погромы организовывало правительство. Однако Шолом-Алейхем, вслед за тогдашней либеральной прессой, во всем обвиняет власть. Народ громит только из опасения быть наказанным. Это так убедительно написано, что вызывает даже симпатию к громилам.

Новые веяния. Местечковые евреи в революции

Паулина Венгерова, дочь строительного подрядчика, жена директора банка, весьма образованная для своего времени женщина. Родившись и выросши в ортодоксальной среде, она с горечью стала свидетельницей того, как ее семья отказывалась от еврейских ценностей. Вначале от соблюдения субботы и кашрута. Потом крестились ее брат и дети. Брат стал христианским миссионером в Америке, дочь и сын – известными русскими филологами, литературными критиками, другая дочь – пианисткой в США. В своих воспоминаниях, написанных по-немецки в Германии, она писала:

«…Другие народы и нации берут из современных и чуждых течений и идей лишь то, что соответствует их характеру, сохраняя при этом свою идентичность и самобытность. Над еврейским же народом тяготеет какое-то проклятие, и он почти всегда усваивает чуждое и новое не иначе как ценой отречения от старого, от самого своего исконного и священного.

До чего хаотично взыграли в мозгах русских евреев современные идеи!».

В начале XX века большинство еврейских местечек были уже другими, не такими, какими они были в детстве Венгеровой и Паперна. Община уже лишилась главных рычагов влияния на своих членов (суд, налоги, рекруты). Не могла она и защитить евреев от внешнего, нередко враждебного мира. Не удивительно, что значительная часть молодежи уже не слушала ни родителей, не раввинов, ни общественного мнения, а все больше впитывала взгляды и настроения русской или еврейско-русской интеллигенции. Если раньше в иешиве спорили о том, что делать с яйцом, снесенным в субботу, то теперь там спорили о Канте, Ницше и Марксе.

Многие, очень многие местечковые евреи бросились в революцию. Идеалисты-иешиботники, выросшие с верой в скорый приход Мессии, как только освободились от «ярма» еврейской традиции, легко поверили в коллективного мессию – мировой пролетариат. Новое марксистское ярмо пришлось им точно по шее. В 1901–1903 годах процент евреев среди политических заключенных составлял 29,1%, что намного превышало процент евреев в городском населении России.

Другую часть молодежи привлекла национальная идея сионистов, опять-таки чаще в ее социалистическом варианте – «поалей-ционизме».

Хотелось верить, что в Палестине будет построено не просто еврейское государство, но справедливое общество.

Эмиграция

Третьи хотели найти свое место в ином, уже существующем, но лучше устроенном обществе. До Первой Мировой войны империю покинуло почти два миллиона евреев, более полутора миллионов из них прибыло в Америку. Для эмиграции не требовалось американской въездной визы, а нужен был только билет на трансатлантический пароход, заграничный паспорт и освобождение от воинской повинности.

Уезжали в основном ремесленники, те, кто на новом месте с первого дня, без знания языка, мог приступить к работе. Интеллигенция – врачи и адвокаты — уезжали редко, они меньше испытывали гнет и нужду в России и имели мало шансов на сохранение своего статуса в США. После 1905 года в Америку уехало много революционеров: одни спасались от репрессий столыпинского режима, другие разочаровались в революции, увидев, что она несет евреям не равноправие, а погромы.

Первая Мировая война закрыла опцию эмиграции, зато отменила черту оседлости. Бегство и выселение военного периода выплеснули до полумиллиона евреев во внутреннюю Россию. В двадцатые и тридцатые годы миграция в этом направлении продолжилась и даже усилилась.

Закат местечка

Когда незадачливые популяризаторы еврейской истории с умилением рассказывают широкой аудитории о том, как гармоничный традиционный мир местечка был смят большевиками, им стоит напомнить и о наплыве еврейской молодежи в гимназии и университеты, и об огромном проценте евреев среди революционеров, и о волне крещений после поражения революции 1905-1907 годов – и такой мощной, что Владимир Жаботинский назвал ее «нашим бытовым явлением». Правильно сказать, что послереволюционный закат местечка был подготовлен всем предыдущим ходом событий. Большевики только ускорили его.

Местечко отпевали еще в канун Первой Мировой войны.

 «Юность моя прошла в типичном маленьком местечке, где евреи жили бедно, но “спокойно” и – если можно так выразиться – со вкусом… ныне этого ничего нет, как нет и поэзии былых местечек. Америка их проредила, а тяжелая для евреев жизнь в России, залив местечки черным свинцом антисемитизма, их совсем разрушила. Они, эти милые еврейские местечки, которые были слабее еврейских городов, и умерли первыми…»

Так писал Ехезкель Котик, автор классических воспоминаний о местечке Каменец-Литовский, впервые напечатанных в 1912 году. Шесть лет непрерывных военных действий в черте оседлости, реквизиции, грабежи и погромы крайне истощили местечко.

Когда после Октябрьской революции традиционные экономические связи между городом и селом были подорваны, торговцы стали дискриминируемой группой, ремесленники лишились источников сырья и сбыта, и евреи местечка окончательно потеряли почву под ногами.

Экономическая политика советской власти (которую многие ее жертвы воспринимали как антисемитскую) только ускорила закат местечка.

Вот как жили евреи местечка Сиротино в 1923-1924 годах. Из 181 еврейского семейства 32 составляли семьи ремесленников и кустарей, 32 – семьи торговцев, включая мелких, остальные 117 семей являлись членами, как их прозвали, «Воздухотреста».

 «Мы пашем воздух и пожинаем ветер… Хватаемся за все. Не на чем хоть грош заработать».

 Многие из безработных жили денежными переводами от американских родственников, то есть — на подаяние.

Торговцы и ремесленники с подмастерьями облагались непосильными налогами, что делало их занятие бессмысленным. За заработок люди были готовы на все.

 «Знаете что? Обеспечьте мне службу на 10 рублей в месяц, и я таки вам буду самым превосходным большевиком, предамся большевизму душой и телом», – откровенничал местный торговец.

Однако никто не принимал лавочников на советскую работу, а их детей не пускали в комсомол.

«Особенно круто приходится еврейской молодежи… Торговлю за это последнее время все возненавидели. Торговля не кормит. Мечтают о физическом труде, хотя бы о грубой работе. Но работы нигде не находят. Ссорятся с отцами за каждый кусок… Таким образом вражда поколений имеет экономическую базу… Пустеют синагоги. Дети перестают читать кадиш по умершим родителям… Еврейский молодняк братается и смешивается с русскими».

В таких условиях еврейское местечко шло полным ходом к своему исчезновению. Завершили дело нацисты.

Михаэль Бейзер

Родился в Ленинграде в 1950 году. Закончил Ленинградский политехнический институт. Работал программистом. В 1979 году подал документы на выезд и получил отказ. В годы отказа активист еврейского движения. В Израиле с 1987 года. Доктор Еврейского университета по специальности «еврейская история».  До 2013 года зам. главного редактора журнала «Вестник Еврейского университета», с 1991 по 2017 – советник директора программ СНГ «Джойнта», до 2018 года научный сотрудник и лектор на кафедре еврейской истории Еврейского университета.