Кирилл Родионов

Неважно как его зовут

 

Кирилл Родионов родился в 1971 году в Ленинграде. Врач. В настоящее время живет с семьей в Санкт-Петербурге. Пишет прозу. Гражданин Израиля с 1990 года.

Неважно, как его зовут: Санктъ-Петербургъ, Петроград или Ленинград, а потом снова Санкт-Петербург. Я знаю его разным и одновременно очень похожим. Он может обманывать вас теплыми майскими днями и наказывать доверчивых холодом ночей. Он может удушать вас летней жарой и одарятьлегким теплом бабьего лета. Он поразит вас октябрьским буйством красок и засыплет палыми листьями. Он может хмуриться всю осень и жечь лютыми морозами зимой. Он, несмотря на всю разность, один и тот же. Стройный, холодноватый мужчина в безупречном костюме своих прямых улиц и проспектов. У него ледяные глаза, и он никогда не откроет вам тайников своего сердца. Но я все-таки люблю его. Его холодность и нордический нрав мне по нраву. Он не скор на любовь и гнев, но если влюбляется или ненавидит, то навсегда.

Он холоден даже со своей подругой Невой. Она так же холодна, но изменчива, как женщина. Она стройна, затянута в тугой корсет набережных и обладает ленивой грацией хищницы. Она то сероглазая искушенная женщина, то синеглазая, по-детски непосредственная и простодушная. Я люблю ее и не боюсь ревности ее друга. Можно ли ревновать к человеку, не дерзающему на большее, чем на преклонение?

Я знаю его уже тридцать лет. И двадцать шесть из этих тридцати мы вместе. На четыре года я покинул его, и эти годы я провел с существом, еще более таинственным, чем он, и изменчивым, как Протей. Он то по-восточному горячий, порывистый, красивый яркой южной красотой юноша, то старик с невообразимой древностью в глазах и сильный какой-то таинственной, не сегодняшней силой, восходящей к корням гор и миру нетронутой человеком природы. Рядом с ним холодный франт Петербург кажется мальчишкой. Эту загадочную сущность… город? зовут Иерусалим.

Утренний Иерусалим туманен, и острые стилеты солнечных лучей пронзают блеклое, как его старческие глаза, небо. Город еще в полудреме, и, кажется, видишь, как он сидит, наслаждаясь уходящей ночной прохладой, и туман тает под его рассеянным взглядом.

Полдень ужасен. Солнце — огромное, беспощадное, жаждущее — стоит прямо над головой, и от него нет спасения. Кажется,камень плавится под его жалящими лучами. Воздух белый, как раскаленная заготовка, вынутая из горна в кузнице. В эти мучительные часы молодой и жестокий Иерусалим проявляет милосердие — ветерок, но его жалость иногда оборачивается еще большей жестокостью.

Хамсин. Вслушайтесь в это слово. В нем слышится шелестящий звук арабского кривого ятагана, выходящего из ножен, шорох песка под копытами коней, на которых разбойники подбираются к каравану купцов, шелест мертвого ветра над каменистой пустыней. Хамсин несет с собой мельчайшую пыль, кружа ее в дьявольском хороводе высоко над землей. Небо над горами становится розовым. Это красиво, но и страшно. Пыль, насытившись электричеством в безумном воздушном вальсе, накрывает город. В это время любое усилие кажется чрезмерным.

Вечер в Иерусалиме затянут багровой пеленой. Золото утра и ослепительная белизна дня сменяется рдеющим цветом раскаленного железа. Небо страшно и красиво в демоническом смешении всех оттенков красного — от ярко-алого до багрового, почти черного. Но в кратких минутах этой фантасмагории есть момент, поражающий спокойствием и ясностью, он мимолетенискоротечен. Отвернитесь от зловещего зарева на западе, посмотрите в другую сторону: воздух за миг до того, как накрыться тьмой, становится хрустально-прозрачным, и желто-розоватый иерусалимский камень, которым облицованы дома в этом городе, отдает свет, которым был напоен за день. На миг. Потом падает мрак.

Мне вспоминаются ласковые, длинные сумерки Петербурга. Сиреневая дымка, подобно вуали, закрывает застывший в долгом ожидании темноты город. Сначала она почти незаметна, но медленно темнеет, и наконец, сумерки с неспешным достоинством входят на улицы города. Дома отвечают на них мягким желтым светом окон, сначала робко, но потом весь город окутывается мутной, словно потемневшей от времени, золотой кисеей. В такие часы приятно сидеть, неспешно ведя беседу и не зажигая света. Наслаждаться покоем уходящего дня и ощущать, как сумерки исцеляют, унося заботы своей неспешностью и несуетной основательностью. Зимой они могут длиться целый день, начинаясь с молочной мути рассвета и заканчиваясь синевой, венчающей короткий зимний день.

Южное ночное небо, усыпанное бриллиантовыми, кажущимися невероятно близкими звездами, напоминает шатер, огромным куполом нависающий над тобой. По краям его поддерживают молчаливые, антрацитово-черные в этот ночной час горы. Поднимите голову, вглядитесь в звездный узор и представьте, сколько миров там, в бесконечности. Чувствуешь себя пылинкой, искрой, которая на миг вспыхивает, чтобы тут же погаснуть…

Но вдохните прохладный ночной воздух… Он звенит от неумолчного пения цикад. Откуда-то издалека, почти на пределе слуха доносится голос муэдзина, сзывающего правоверных на молитву. Днем его не услышишь: шумно.

Иерусалим прекрасен днем, но стократ прекрасней ночью. Особенно прекрасен он, когда в темноте подъезжаешь к нему по дороге, ведущий из Тель-Авива. Эта дорога заслуживает особого описания. Широкое шоссе, связывающее прибрежную и горную столицы Израиля, лениво извивается меж изломанных ржавых гор, покрытых чахлым лесом, редким, как волосы на голове младенца. Сравнение не случайно: все леса в Израиле очень молоды. По сторонам лежат ржавые остовы бронетранспортеров, украшенные венками из лапника. Это своеобразные памятники погибшим израильским солдатам, попавшим в засаду во время одной из многочисленных арабо-израильских войн. Иерусалим тогда был в осаде, и караваны с оружием и припасами, идущие из Тель-Авива, не раз бывали атакованы арабами в узком ущелье, носящим зловещее название «Врата ада».

Но пусть милосердная темнота скроет окружающее, и давайте наслаждаться стремительной ездой по ночной дороге. Мечется свет фар, иногда проносится встречный автомобиль, и вновь изгибы дороги ведут нас к Иерусалиму. Пусть в салоне царит полутьма, тишина лишь немного нарушается спокойной музыкой из приемника, и атмосфера, царящая в машине, означает гармонию и глубокое понимание между нами.

Фонари в Иерусалиме двух цветов — золотые и голубые. Они располагаются концентрическими кругами. Кажется, что ожерелья из двух сверкающих металлов — желтого золота и льдистого серебра — раскинуты на черном бархате ночных гор. Эти ожерелья мерцают, помигивают, и непонятно, что более красиво — звездное небо или та же сверкающая бездна, открывающаяся в глубине долины.