Журнал современной израильской литературы на русском языке Издаётся с 1999 года
Семён Гринберг
Не просто начать, я сначала несколько слов про себя скажу.
Бывало, в Иерушалаиме раз в два года проводили Международный фестиваль поэтов. В марте девяносто третьего (я жил к тому времени в Израиле всего пару лет) меня обратила в участника вечера Русской поэзии на таком фестивале Рина Левинзон. Теперь нет её. Она умерла. Она умерла в тот же самый день, что и Игорь Бяльский. Она была известной в Израиле поэтессой, и ещё какой-то фигурой в министерстве абсорбции. От неё зависела выдача некоей суммы денег репатриантам-литераторам. В выдаче этих денег она отказала, думаю, всего одному человеку. Мне. Собственно, этого следовало ожидать, ибо я с некоторого времени довольно бесцеремонно, можно сказать, нагло стал уклоняться, отказываться от участия в организуемых Риной поэтических мероприятиях и совместных выступлениях на русском радио в передаче с тошнотворным названием «Поэзия Еврейской души».
На том Фестивале 93-го года многочисленные поэты, во главе с «одним из ведущих русских поэтов современности» Александром Кушнером, прибывшем из Петербурга, прочли каждый по стихотворению. И я прочёл, и отправился к выходу. Вот тут, в дверях ко мне и подошёл Игорь, мы познакомились, и знакомство наше буквально на следующий день стало дружбой, что длилась почти три десятка лет и оборвалась 7 июля 2022 года.
В те давние времена, мы виделись ежедневно. Игорь жил в начале Дерех Хеврон, недалеко от старого железнодорожного вокзала, а я в конце этой улицы, в караванном посёлке Гиват а-Матос. Мы встречались и там, и там. И ещё у художника Вени Клецеля в его мастерской на площади Давидки, и у Бориса Камянова поблизости от рынка Маханэ Иегуда, и в Маале Адумим у Дины Рубиной, и в Тель Авиве у Миши Зива, но чаще всего у Клары в Русской библиотеке близ Таханы Мерказит.
Мы говорили и не могли наговориться, мы пили вино самой разной крепости, чему, оказывается, не препятствовала ближневосточная жара, и читали друг другу свои и не только свои стихи, и, как бывает вначале неожиданного знакомства, совпадения преследовали нас. Действительно, как не изумиться названию книги Игоря «Времена Города», если у тебя самого книжка называется «Времена Года». Или словам
Господь благоволил
и в молодые лета
меня огородил
от Тютчева и Фета,
когда они, слова эти, едва не соскользнули и с твоего языка.
Мы обменялись посвящениями: Игорь мне, – и правда, великолепное стихотворение «Ночного Вифлеема страж», а я ему – «Семь Пьес из Книги Царств», про царя Давида, к которому Игорь был неравнодушен. Я ещё про это напишу.
Но постепенно начала обнаруживаться и разноголосица. И это естественно, ведь, люди такие разные.
Хорошо, что не сразу выходит журнал, Игорю посвящённый. Было время подумать, вспомнить, увидеть Игоря отнюдь не простым, как обычно изображают только-только ушедшего человека.
Девяностые годы в Израиле – время, когда линия раздела, разрыва меж людьми нередко проходила не только по приятелям, но порой семьи рассекала на непримиримых. Время Ословских соглашений, время ежедневной праздничной лжи, изливаемой телевизором, награждения Нобелевскими премиями ловкой троицы – Рабина, Арафата и Переса, улыбочек Клинтона, череда взрывающихся автобусов, кафе и автобусных остановок… Что по сравнению с этим моя нелюбовь к бардовской песне, в то время, как Игорь был её поклонником? Или неодинаковое отношение к тем или иным поэтам и стихам. Главное, что нас полностью сближало, объединяло – любовь к городу, в котором мы жили, сигареты «Ноблесс», которые мы курим и ещё то, что надумали выпускать в Иерусалиме литературный журнал. Это было не важней, конечно, сказанного про политику и Израиль, но обещало занять всё наше время, свободное от обустройства в новой стране, новом городе, новом воздухе.
Мы надумали. Это я думал об этом. А Игорь? Игорь не то что думал, он страстно желал этого. Едва ль ни с первого дня он внезапно заговорил о журнале, потом чуть что стал о журнале упоминать и, наконец, все разговоры стали сводиться к журналу, к его изданию. Ежедневно наступал момент, когда Игорь начинал обсуждение чего-либо связанного с журналом. С его названием, внешним видом, интерьером, предполагаемым кругом авторов, составом редколлегии, деньгами для его издания, возможными источниками этих денег… И я, и, думаю, многие вокруг, всего лишь хотели писать и быть напечатанными в этом журнале. Игорь же, ради того, чтоб сделать журнал, чтоб он вышел, чтоб он стал выходить регулярно, а не так, как вспыхивающие на один-два номера литературные альманахи, для этого он был готов пожертвовать и писаньем своим, своим умением сочинять, готов был ради журнала на многое, как говорится, на всё.
И вот журнал с именем предложенным Ромой Тименчиком, «Иерусалимский Журнал», начал своё существование.
Интересна, конечно, такая тема: «Иерусалимский журнал» и его Главный редактор Игорь Бяльский, но про это должен рассказать тот, кто был рядом с Игорем все 23 года существования журнала.
У каждого из всей первоначальной редколлегии журнала, что на известном снимке 1999 года (стоит справа от нас с Игорем Лёня Левинзон, сидят слева направо: Зина Палванова, Дина Рубина, Света Шенбрунн, Рома Тименчик), у каждого из нас была своя история общения с Игорем-редактором, история обмена мнений и столкновений по поводу рукописей из потока, обрушившегося на нас. Игорь прочитывал всё. Мы собирались, обсуждали, сглаживали противоречия, но были неоднократные случаи, когда Игорь один стоял против всей редколлегии, не уступая ни пяди, и поступал по-своему. И не уступая ни в чём, он тем не менее не прекращал поиски оптимального способа, наиболее удачного подбора материалов в журнал. Он предложил даже выпускать очередные номера разным членам редколлегии. Так мы со Светой Шенбрунн составили 9-ый и 10-ый номера ИЖа. Но и в уже составленные номера он не мог удержаться и вставлял нужных ему авторов. После очередного такого случая я покинул редколлегию. И прошли годы, прошло много лет, и я понял правоту Игоря. Нет, я не изменил мнения о тех спорных авторах и о прочем, теперь кажущемся чепухой, не стоящей внимания. Но я вспомнил и оценил слова ушедшего давнего моего приятеля Юры Карабчиевского, сказанные в ответ на, казалось, убедительную критику его книжки «Воскресенье Маяковского: «Может и так. Это твои сужденья. Ты напиши свою книгу и расскажи, как ты думаешь. А я написал, как считаю я».
Он, Игорь, делал свой журнал. И вкладывал в него всего себя. Он не мог и не хотел изменять свои представления о красоте и справедливости, в связи с тем, что у иных членов редколлегии они выглядели по-другому. Он, как и я, любил царя Давида, но не прощал ему убийства пятерых приёмных сыновей Михали. Как не мог он принять, скажем, и точечных ликвидаций, используемых в борьбе с террором. Как? Без суда и следствия? Принципиальность Игоря простиралась и на то, что не было в «Иерусалимском журнале» ни одного материала, до этого где-либо опубликованного; и на то, что, несмотря на сильнейшие сторонние давления, ни разу не был опубликован в ИЖе Анатолий Алексин, генерал от советской литературы и не только от неё…
На самом деле о журнале Игоревом знаток должен рассказывать, как и о вечерах, презентациях в Доме Ури Цви Гринберга, теперь угасающих, знающие поведают. А вот, о поездке по еврейским поселениям в Газе, в 2005 году, накануне Шароновой сдачи их арабам, упомяну я, последний из четверых путешественников, остальные трое ушли уже. Упомяну, напомню единственной фотографией. На снимке в Гуш Катифе меж нами с Игорем незабываемая Инна Венярская. Света Шенбрунн снимала…
Уже год прошёл, как нет с нами Игоря. А если б он был с нами… Нет, конечно, он не поспешил бы выпустить номер Иерусалимского Журнала, посвящённый себе. Но презентация номера, посвящённого Свете, замечательной писательнице, рядом жившей, любимой нашей Свете Шенбрунн, уверен, уже бы состоялась.
* * *
Стрельба арабская сегодня целый день,
Кто вздрагивает, кто не замечает.
Стою, гляжу наружу из окна.
Вдоль вади мерно шествует олень,
След в след за ним ступает
Олениха? Я думаю она.
Два солнца — и на небе, и в окне,
И здесь, и дальше, и во всей большой стране
Всё покрывают разливанным светом.
И пили мы его как каберне,
И я, и друг мой, опочивший этим летом.
Екатерина Горбовская и Александр Левин
Екатерина Горбовская:
7 июля 2022. Ушёл Игорь Бяльский. Теперь надо приноравливаться к миру, в котором больше не будет Игоря. Мир уже давно не становится лучше, и хороших новостей нам теперь почти не выдают. Но поскольку плетью обуха не перешибёшь, мы приняли правила этой игры как данность. Но лишить нас Игоря – это уже удар под дых.
В те дни я читала всё, что, прощаясь с ним, писали другие. Спасибо им, они писали именно то, что сказала бы и я, если бы могла говорить. Если бы могла. Но я не могла, потому что слова утратили смысл. Всего не скажешь, а не сказать всего – это не сказать ничего. Разве только по касательной, не затрагивая тех глубин, которые «между мной и мной». Но даже если по касательной, нужно с чего-то начать и чем-то закончить. А с чего начать? С виртуального знакомства в октябре 2012, когда банальный технический процесс подготовки публикации превратился в «праздник переписки» и стало понятно, что жизнь свела с родным человеком? Или с того дня в конце августа 2013, когда Игорь написал:
«… А 30 сент, уже в четвертый раз подряд моя Милка и я «возвращаемся» (последним в этом отопительном сезоне прямым рейсом Афины-Неаполь) в Сорренто, где на краю этого города – отель Desiree – райское, и на мой взгляд, место – на скале между самим городом и лесочком (а по израильским масштабом – так и вовсе лесом), с крохотным пляжем, с двух сторон отороченным скалами (на пляж спускаемся в лифте), а позади – заросшее ущелье с ручьем, не говоря уже о теплом – Тирренском – море, с видом на Неаполь и совсем не огнедышащий Везувий (давний, написанный «по мотивам» рассказ Дины Рубиной, которая и навела меня на этот paradise, аттачу)»?
И мы с Сашей, недолго думая, полетели к ним в Сорренто, в тот самый отель Desiree, в котором уже не было мест, но Игорь научил позвонить хозяйке и сослаться на него. Мы сослались, и места нашлись. И мы встретились. Игорь, Мила, Саша и я. Саша — это мой муж, поясняю для тех, кто с нами незнаком. Он из тех, кто на бумаге разговаривает не буквами, а нотами, но про ту первую встречу в Сорренто лучше него, я думаю, теперь уже никто не расскажет: Игоря нет, а нас с Милой в то утро на том пляже не было. Передаю микрофон.
Александр Левин:
Мы встретились с Игорем осенью 2013 года в Сорренто. Отель Desiree, любимое место Бяльских, куда Игорь и Мила ездили уже много лет. Игорь пригласил нас с Катей присоединиться к ним и провести несколько дней вместе на берегу моря. Мы в те годы много ездили по Европе, встречались с людьми, с которыми были годами в переписке и, в общем-то, заочно уже дружили.
Мы были уже не в том возрасте, когда предвкушение новых знакомств – это неосознанное ожидание получения новых впечатлений, воплощения тайных ожиданий, познания неизведанного, судьбоносного…
Однако, встреча с Игорем и Милой совершенно неожиданным образом оказалась вехой в нашей с Катей жизненной одиссее.
Мы встретились с Бяльскими будучи уже взрослыми людьми, когда ожидание новых знакомств больше не таит в себе обещания чуда. Пожать руки, обняться и провести вместе хорошее время, пресловутое quality time, – всё обещало пройти просто и прозаично, как это происходит у бесконечного множества людей, встречающихся на отдыхе в разных уголках планеты. Но произошло совсем иное, произошло то, что останется с нами на всю последующую жизнь, как ещё одно свидетельство о том, что в мире существуют люди, в которых живёт нечто неизмеримо большее, нежели просто природная или приобретённая ‘хорошесть’, отзывчивость, неизменная готовность к общению и прочие необходимые и достаточные качества, суммирующие наши базовые человеческие запросы.
В первый же день рано утром, ещё практически незнакомые, мы с Игорем решили пойти искупаться. Мы спускались на маленький каменистый пляж с высокой скалы, на которой стоял наш отель, по длинной извилистой каменной лестнице, поскольку пляжный лифт в те дни не работал.
Спускаться – не подниматься. Неспешно идя по извилистым пролётам каменных ступенек, мы вели такой же неспешный и негромкий разговор о пустяках. Мы, как бы постепенно расставаясь с тяжестью земной поверхности, спускались туда, где ощущения этой тяжести просто не могло быть по определению, и где земля у зримого своего основания плавно соединялась с тёплым южным морем. Я тогда ещё не знал, что это ощущение возрастающей легкости исходило именно от Игоря, а не от перепадов высот и эмоций на фоне дивной неаполитанский природы.
Пляж был, как я уже сказал, небольшой, окружённый с трёх сторон высокими скалами, выходящий в море с видом на Везувий.
Увидев, что дно не было песчаным и камни то и дело переходили в базальтовые островки с острыми и не сулящими ничего хорошего поверхностями, я немного растерялся, поскольку и спуск в воду большей частью был таким же скалистым.
Игорь моментально разделся и, в снисходительном неразделении моего скептицизма, каким-то непостижимым образом с грацией барса пробрался по скалистому спуску к воде и поплыл. Я же, нащупывая ногами участки, не сулившие немедленных ушибов и порезов, присоединился к нему несколько позже. А из моря вышел несколько раньше. Оказавшись на берегу первым, я смотрел, как Игорь возвращался из моря на пляж по тому же пути, через скалы, с непостижимой для меня лёгкостью и плавностью движений, как бы на мгновение прилипая к острым каменным поверхностям и моментально продвигаясь далее. Я смотрел на его небольшое и удивительно пропорционально сложенное загорелое тело прирожденного пловца и, когда он подошёл, спросил его, где он научился такому искусству водного скалолазания. «Я же вырос на море», – буднично ответил Игорь, и начал рассказывать мне о своем детстве.
И я словно поплыл вместе с ним в его воспоминаниях, и во мне снова что-то откликнулось, как отзвук того человеческого кода, за которым стоит многое – если не всё, то основное, базовое, то, что потом возносит в стремительный поток жизни человеческую личность.
Игорь всегда держал в себе некую тайну – мистическую сущность своей цельности и неповторимости, то внутреннее богатство, которым он потом щедро распоряжался, делясь им с огромным множеством людей на протяжении всей своей жизни. Он был одним из тех немногих, кто умел сочетать в себе глубокую интровертность и бесконечную потенцию социального общения. Я знал несколько таких людей, и все они были великими. Одним из них был о. Алесандр Мень. Умение преодолеть природную интровертность во имя служения – неотъемлемая часть жизненного подвига, свойственного этим людям. Сколько раз потом я был свидетелем того, как глубокие и немного грустные глаза Игоря, говорящие о постоянном внутреннем сосредоточении, и его непрестанно звонящий айфон составляли единый образ, который невозможно ни поколебать, ни изменить.
После заплыва мы уселись по разные стороны заброшенной и наполовину засыпанной мелким камнем рыбацкой лодки, нашедшей свое последнее пристанище на середине пляжа, и продолжили наш разговор. Знаете, что общего во всех лодках? Они имеют свойство сближать людей. Здесь вряд ли нужно что-то дополнять, но нас сближала не лодка, хотя спасибо и ей тоже! Я сразу почувствовал в Игоре то, что всегда искал и продолжаю искать, а именно, тот тип человека, который ставит вопросы, вопрошает о сути и ищет смыслы, зная, что в этой жизни невозможно обрести ни всех ответов, ни всех смыслов, ни даже понять до конца то, что удалось обрести. Именно там, в этой лодке, я почувствовал в Игоре человека, который больше всего ценит сам путь приближения к этим смыслам, поскольку интуитивно знает, что утверждение чего-либо в сознании собственной правоты и проецирование этой правоты вовне – прямой путь к началу духовной деградации.
Мы также говорили о незыблемости ценностей и их преломлении в разных социальных эпохах и культурах, говорили о пластичности оценочных критериев. Говорили о музыке, о литературе, и опять наш диалог не носил характера множественности перебирания отдельных частностей, как это нередко бывает в кругах философствующих эрудитов всех мастей, а был суммацией смыслов и содержаний, которыми были наполнены наши жизни.
Мы с ним вдруг стали ставить для себя вопросы о том, что всё это значит конкретно для нас, для наших семей, наших детей и для всех тех, кто вокруг нас. Игорь тихо и внятно говорил мне про сионизм – тему по-настоящему его волновавшую, и предо мной как бы представал собирательный и любимый образ героя романов не менее любимого мною Меира Шалева. Игорь говорил, как истинный сын своей земли, в которую он врос корнями. Он говорил про человеческое предназначение, которое постоянно утверждает себя в личности или отходит от нее на протяжении жизни, а я ему говорил про самосознание как некую сумму потенций, которая познаётся человеком в доли секунды, одномоментно…
Я слушал его с возрастающим изумлением и радостью, а он слушал меня и старался понять, и я знал, что он понимает, не объясняя многого самому себе. Точно так же, как можно бесконечно долго говорить о даосизме, но невозможно объяснить само Дао. За этим разговором в лодке мы незримо все более и более сближались, и Игорь безошибочно чувствовал территорию моего мироосмысления и был предельно деликатен, тем самым оставляя за собой право посетить эту территорию вновь. Я чувствовал его толерантность к определенным вещам и одновременно нетерпимость к другим. И всё это было мне очень близко. Время пролетело быстро, солнце уже вставало в зенит, и меня всё это время не покидало ощущение, что мы были с Игорем не под горой у моря, а на высокой-высокой горе, там, ближе к Небесам.
Но было пора возвращаться, Мила и Катя уже ждали нас к завтраку, и мы поднимались домой, по той же лестнице, в новый солнечный день, предвещающий чудесный совместный отдых, если ещё не как совсем близкие друзья, то уже точно, как близкие люди.
Игорь, дорогой, ты никуда не ушел и не уйдешь из наших сердец, но теперь нам тебя очень не хватает…
_________________________________________________________________________________
Екатерина Горбовская:
P.S. А это из моей тогдашней записи в «ЖЖ»:
«…Так что мы завтра туда летим. А через пару-тройку дней подъедут Бяльские, и мы все вместе сядем где-нибудь с видом на Везувий и выпьем чего-нибудь не сильно мутного за то, что жизнь вовсе и не такая уж сука, какой иногда кажется.
Игорю Бяльскому
Спасибо за то, что продлили мне лето,
Спасибо за то, что вот так, наобум,
Случилась неделя, случились билеты,
И я не успела схватиться за ум.
Вот были бы косы – вплетала бы ленты.
А был бы любовник – купила б кровать.
Но чтобы однажды вернуться в Сорренто,
Там нужно сначала хоть раз побывать.
25 сентября, 2013…»
Но мы, наверное, теперь уже никогда не вернёмся в Сорренто. Мы так решили.
Илья Беркович
Здороваясь, Игорь в любое время дня говорил: «С добрым утром», а на вопрос «Как дела?» отвечал: «Не все плохо».
Когда-то я принимал эти серьезнейшие высказывания за шутку…
Вообще, в начале знакомства Игорь Бяльский раздражал меня. Я никак не мог уяснить, почему ему так важно, чтобы в одном абзаце не повторялось слово «сделал». И зачем платить лишние 2000 шекелей за цветные вкладки, когда нет денег на издание текстов. И для чего публиковать архизанудную повесть парализованного сценариста?
Я, конечно, ценил возможность без пыли и шума напечатать в «ИЖ» свой опус, и забыть о нем. Но за железным стремлением Игоря всегда поставить на своем виделось мне желание маленького человека стать большим, командуя людьми покрупнее. То, что столь же настойчиво он предлагал выпить чаю с замечательным персиковым вареньем или бесплатно взять лишний номер журнала, меня не смущало.
Долго не понимал я ни обилия материалов о культуре бардов, ни все растущего раздела «Холм памяти». Холм этот главой свой возносился уже выше колокольни Августы Виктории. Какое отношение все это имело к литературе?
Поначалу думалось, что Игорь просто вербует в смежных областях сторонников, хотя герои раздела «Холм памяти» в сторонники годились плохо, потому что все лежали в земле.
Вечера «ИЖ», особенно в бардовской своей части, становились порой путешествием в далекое прошлое. Где еще в 2016 году можно было услышать балладу про спор физика и лирика за полбанкой? Ленинградская, московская, новосибирская юность наших родителей воскресала в Иерусалиме, на улице Яффо, на сцене Дома наследия Ури Цви Гринберга. Странно мне было, что Игорь пытается опереться на такие ветхие колонны.
Чтобы понять человека, нужно побывать у него дома.
В крохотной иерусалимской квартире Бяльских помню огромного, страшного белого пса, который едва помещался в узких комнатах.
Пес рычал тихо, но внятно. Хотелось двигаться медленно, прижимаясь к гипсовой стенке.
Дом в Текоа лучше выражал широкую душу хозяев. И собаки там были другие.
Сам воздух в просторной гостиной был наговоренный, к разговору располагающий. Картин хватило бы на приличную галерею. Но не коллекция это была: просто художники отвечали на любовь хозяина взаимностью. Слоники и собаки на полках тоже были не коллекцией, а свидетельством любви керамистов к этому дому. По деревянной балке свободно текло зеленолистое растение, разделяя потолок: дай Бог всему миру такие границы. А про пожилую дворнягу Рушу, которая от внутренней полноты порой ложилась на спину, задирала согнутые лапы, расслабленно приоткрывала пасть и замирала, хотелось снять фильм под названием «Я видел счастливых собак».
Из винного поставца рядом с чопорными, форменными шапочками сухих вин трогательно торчала жестяная пробка «Чинзано». Гостиная не скрывала кухню, где, судя по ножам и разделочным доскам, хорошо и чисто готовили. Ведь открытый дом не будет притягательным без ядерного заряда семейности.
Там, на газоне возле дома Игоря, я впервые оценил его как организатора. Праздновали День независимости. Я ожидал увидеть человек 12 гостей, старающихся не смотреть в глаза и натыкающихся друг на друга в пространстве между мангалом и пластиковым столом, пустые и полупустые коробки с уже подернутыми заветренной пленкой салатами, облупленную гитару в руках массивного певца с редкими седыми волосами, собранными на затылке в пучок.
До сих пор помню свое удивление. Неширокая лужайка между домами показалась мне огромной: человек 250 располагалось на ней, а машины все подъезжали. Три мангала аккуратно дымили в сторону. На столике лежали шампуры с уже готовым шашлыком и палочки для тех, кто любит нанизывать сам. Пара открытых бутылок красного ждала тут же – хочешь пей, хочешь поливай шашлык.
Пожилые дамы сидели с белыми тарелочками в руках. Дюжие, седовласые художники кучковались. Со стаканчиками, конечно. Девицы двигались. На эстраде певицы сменяли поэтов, причем, ни те, ни другие не мешали разговаривать. Вообще, люди были проложены толстыми слоями воздуха и соприкасались, только если хотели контакта. Иллюстрация понятия «культурное пространство» была передо мной. Прекрасно организованного пространства. За час на лужайке я успел съесть шашлык, выпить приличного вина, познакомиться с тель-авивскими профессорами математики и философии, обсудить проблемы лишнего веса у мужчин, вспомнить библиотеку, где мы с Марком Зильберштейном работали в 85-м, и смутно подумать: все идет так гладко, но где же хозяин? Где Игорь? Хозяин должен метаться, а Игоря и не видно.
– Где Игорь? – строго спросила худощавая женщина в черном.
В торце дома открылась дверь и появился совершенно спокойный и трезвый Игорь с пачкой «ИЖ» в руках.
– Тише, – сказал он мне, указав на певицу, – лучшая певица в России.
Этот маленький, твердый и спокойный человек незримо и непрерывно управлял огромной машиной праздника, которую несколько часов назад сам же зарядил горючим и настроил (знающие люди говорят, что все организовывала Мила, но те же знающие утверждают: за серьезным мужчиной всегда стоит серьезная женщина).
Игорь был спокоен, как тенистая, крытая веранда на входе в его дом. На этой курительной веранде год спустя Игорь убеждал меня стать, вместо него, главным редактором «ИЖ». Я был не первым, кому Игорь пытался передать свой любимый проект. Почему? Устал? Чувствовал, что проект изживает себя? Или подсознательно ведал, что кончается жизнь, и не хотел оставлять «ИЖ» сиротой?
Никто не смог заменить Игоря.
– На журнал надо тратить как минимум три-четыре часа в день, – говорил Игорь, хотя порой тратил восемнадцать.
Несколько часов в день?! Бесплатно???!!!
Кто из нас на это способен? Не сумел и я. Но за год, что я помогал Игорю отбирать прозу и публицистику, я кое-что понял.
Понял, например, каково было собирать на «ИЖ» деньги. Быстрым сном промелькнули времена, когда иерусалимский муниципалитет поддерживал журнал. Обращения к доверенным лицам олигархов, профессиональным раздатчикам милостыни, кончались обычно отказами разной степени вежливости. Еврейские организации порой обещали – и на том спасибо.
Помню рассказ Игоря, как некая организация обещала дать на «ИЖ» чуть не 200000 долларов. Распланировав, куда пойдет чудесная сумма (гонорары, зарплаты членам редакции), и подождав полгодика, Игорь начал вежливо осведомляться, когда же поступят деньги.
– Не беспокойтесь, – сказали ему, – надо подождать до осени. – Потом предложили потерпеть до Нового года. Потом сказали, что деньги будут, но это решают в Москве. Только там могут все объяснить.
Игорь приехал в Москву, где после приличествующего ожидания был принят Большим Человеком. Большой Человек, предприниматель и меценат, доходчиво объяснил, что порядок предпочтений организации в распределении фондов, увы, изменился, а в знак расположения подарил Игорю свой фотографический портрет. Какая выдержка и мудрая отстраненность требовалась, чтобы спокойно завершить аудиенцию у изображенного на портрете…
Игорь спрятал портрет в портфель, распрощался с меценатом, и рассказывал потом эту историю с непостижимо-спокойной иронией.
Войдя в курс финансовых дел «ИЖ», я попытался было убедить Игоря, что журнал стоит продавать, а не раздавать бесплатно, что без цветных вкладок можно обойтись, и т. д. Игорь не слушал. Он горел чистым огнем.
За несколько месяцев до смерти Игорь писал членам редколлегии:
– Вот расходы на 66-й номер «ИЖ»… Всего 13 тысяч. 7 добавил из своих трудовых доходов.
Полагаю, что много раз Игорь платил за «ИЖ» из своих трудовых доходов…
В культурном пространстве, которое Игорь создал и поддерживал, было четыре основных измерения: то, что он называл «израильской литературой на русском языке», самодеятельная песня, иерусалимское краеведение, живопись и графика местных русскоязычных художников.
В пространстве этом действовали установленные Игорем законы. Как любой успешный демиург, Игорь жестко требовал, чтобы законы эти исполнялись. Иначе пространство расползется.
Закон первой публикации (другого «ИЖ» не печатал) повышал интерес к журналу, тем более что порой Игорю удавалось поймать крупную, по литературным понятиям, рыбу, например, первый русский перевод нобелевского лауреата Кертеса или огромный корпус неопубликованных стихов Слуцкого.
Автором «ИЖ» мог быть человек любой веры, нации и гражданства, но от публикации предполагалось наличие хоть чего-нибудь израильского или еврейского. Правило это помогало, не обижая авторов, отсеивать сорные материалы, и соблюдалось не очень строго. Исключение как бы делалось для ташкентского. Видимо, Игорь считал Ташкент отчасти Израилем. Но главное – верность Ташкенту была частным случаем главного закона «ИЖ», который я долго не мог распознать: закона милосердия и верности друзьям.
Людей, затевавших с ним журнал, и хотя бы мимолетных сотрудников, Игорь искренне считал друзьями, был им верен, и когда они сходили с дистанции и становились инвалидами, не только печатал их произведения, которые раньше печатать не хотел. Он ездил к ним домой, утешал, помогал ухаживать за лежачими. А когда они умирали, не жалел для них места в разделе «Холм памяти».
Да что там. За год сотрудничества с Игорем я понял, что это он изо всех сил поддерживает наши сильно накренившиеся культуры, а не наоборот.
Мне самому именно готовящийся номер «ИЖ» помогал собрать и оформить то, что роилось в голове. Потом измерение мира, позволяющее писать, закрылось для меня, но Игорь сумел приоткрыть его даже после своей смерти.
Предвечерний ветер дул над холмом сельского кладбища, масличные деревья неохотно показывали светлые изнанки жесткой листвы, в небе медленно парили две черные птицы. На много километров вокруг открывались горы с красными крышами наших поселений.
В толпе провожавших Игоря было много людей высоких и плотных. Пожимая руки и обнимаясь, писатели, художники, переводчики, певцы, эссеисты и краеведы хотели опереться друг на друга. Было видно, как они осели, и как теперь, без Игоря, опереться стало не на кого.
Толпа не давала протиснуться к свежей могиле. В мутном колыхании голов и спин я вдруг четко увидел перед собой очень старого, худого человека в тонкой белой рубашке, опиравшегося на руку внука. Ветер, дувший человеку в затылок, развевал его длинные, белые волосы, открывая большую, круглую бородавку.
Щелкнул внутренний фотоаппарат, и я услышал негромкий, но совершенно явственный голос Игоря, обращавшегося ко мне:
– С добрым утром! Не все плохо!
Леонид Левинзон
Ну вот и всё. Мы расстались. Неожиданно, хотя я всё знал. На последней встрече ты пообещал, что позвонишь. Не позвонил. Всегда держал слово. Но в этот раз была уважительная причина. Ты не позвонил, и мне теперь не позвонить. Хожу вечерами, смотрю на твоё окно – не горит. А раньше всегда горело. Окно твоё не горит, а жизнь по-прежнему продолжается. И не сказать, что плохо. Твои дети при деле, внуки растут. Я думаю, тут ты бы усмехнулся и сказал:
— Не возражаю.
Никто не возражает. Вся семья здесь. Их всех ты привёл в Текоа. И меня тоже.
Ты умер, пройдёт немного времени и будет Песах. Песах в отстроенном Текоа, как ты хотел. Твои дети празднично оденутся и будут читать Агаду.
Без тебя.
Мы пока не привыкли, что ты больше не придёшь. Не сядешь за стол, не разольёшь вино. В мироздании образовалась дыра. Дыра зарастёт со временем, но сейчас очень больно. Хотя мы от тебя многому научились, если вообще можно чему-то учиться от другого человека. Мы научились говорить: «Бокер тов» в любое время суток, занимать позицию и защищать её, даже если весь мир против, беззаветно помогать друзьям.
У тебя было невероятное удивительное уникальное качество находить талантливых людей и объединять их вокруг себя, вовлекать в общее дело. Проходило двадцать, тридцать лет, и человек, когда-то соприкоснувшийся с тобой, звонил с другого материка, чтобы услышать твой голос, поделиться.
Пройдя первую химиотерапию, ты пошутил:
— Редакторы должны познавать мир во всём его разнообразии. Теперь я знаю, что такое химиотерапия.
Пройдя вторую, сказал:
— По опыту через два-три дня станет лучше. Сядем, возьмём Володю Лесскиса, посидим, подумаем, что делать с журналом.
После третьей:
— Игорь, как дела?
Ты прошептал:
— Иногда на грани. На самой грани.
Прищурился и спросил:
— Ну это ладно, а какие хорошие новости?
Я не знал, что сказать. Болтал глупости. Ты молчал. Вдруг до меня дошло.
— Игорь, к нам репатриировалась Аня, дочка Миши Зива!
Да, это была хорошая новость. Единственная.
Ты не всегда мог и хотел встречаться. Я звонил. Тебе было тяжело говорить, но ты превозмогал себя. Вот, в очередной раз:
— Игорь, как дела?
— Не всё плохо.
Пауза.
После паузы ты произнёс:
— Я подумал, если буду продолжать работать, может смогу выбраться.
— Конечно, — я быстро, слишком быстро ответил.
Опять пауза.
За эту паузу я придумал, что сказать, и пожаловался, что меня неправедно оштрафовали.
И почувствовал, как ты улыбнулся.
— Не переживай. Бог придумал этот мир вместе с полицейскими.
С полицейскими это ладно, но зачем столько боли? Вот чего я не могу понять.
А теперь — всё.
Ты поднялся и ушёл. К своим друзьям, ушедшим ранее. Ты, наверное, им сейчас рассказываешь, как и что в мире изменилось, а они удивляются.
Игорь, всё было правильно. Не то что тебе нужно моё одобрение, это я скорее себе говорю. Таня будет красивой девочкой. Какими они вырастут, твои внуки? Правнуки? И праправнуки? Столько жизней ты создал. Сколько будущих тревог, надежд, радости. Страна Израиля, которую ты так любил, будет жить. В ней будут жить твои потомки.
В будущем году в Иерусалиме.
В будущем году в отстроенном Текоа.
Так что действительно — не всё плохо, Игорь. Будет очень многое, но не всё будет плохо. И пока мы живы, мы будем собираться и вспоминать тебя.
Прощай, друг.
Семён Гринберг
Родился в 1938 году в Одессе. Жил в Москве. В Израиле с 1991 года. Один из основателей «Иерусалимского журнала». Автор восьми книг стихотворений. Живет в Иерусалиме.
Александр Левин
Композитор. Родился в 1955 году в Москве. С 1992 года живёт в Лондоне. Работает в жанре классической музыки.
Екатерина ГОРБОВСКАЯ
Поэт. Родилась в Москве. Автор трёх книг стихотворений. Стихи включены в антологии «Строфы века»,«Русская поэзия. ХХ век» (1999) и др.
Живёт в Лондоне.
Илья Беркович
Родился в 1960 г. в Ленинграде. Вместе с братьями Крусановыми издавал рукописный альманах «Гастрономическая Суббота». Автор трех книг стихов и трех книг прозы. Работает переплетчиком и реставратором книг. В Израиле с 1990 года (Кирьят- Арба).
Леонид Левинзон
Родился в 1958 году в Украине. Репатриировался в 1991. Автор четырёх книг прозы. В Израиле с 1991 года (Текоа).
